Капризное раздражение в ее голосе, тон обиженного избалованного ребенка не могли тем не менее скрыть сестринской любви, и я сразу же перенесся в наши давние дни вместе… тогда Нэлл часто играла ту же роль в наших спорах… самая младшая из четверых, поощряемая всеми в этой роли, сознававшая, что разыгрывает клоунаду. Но – как ни парадоксально – при всем внешнем сходстве реальные взаимоотношения сестер существенно изменились. Эмоционально и психологически младшей теперь каким-то образом стала Джейн – менее зрелой, менее определившейся. И, словно желая скрыть это, она вдруг спустила ноги с кресла, прошла к кушетке и, встав рядом с сестрой на колени, наклонилась к ней, чмокнула в щеку и поднялась на ноги.

– Замечательный был вечер. Иду спать. Нэлл подняла на нее мрачный взгляд:

– Это тебе не поможет.

Но она и сама поднялась с табурета, упрекая и прощая одновременно, на миг сжала руку сестры, потом повернулась к Эндрю и потрясла мужа за плечо, чтобы разбудить. Мы с Джейн обменялись взглядом; на лице ее появилась гримаска неуверенности, будто она была смущена тем, что я оказался свидетелем подобной сцены, а особенно – моим сочувствием к увиденному, о котором вдруг догадалась.

Тсанкави

Когда, сразу после того, как Мириам и Марджори ушли от меня, я уехал в Нью-Мексико 266 , свободного времени у меня оказалось предостаточно. Режиссер фильма был занят на съемках какого-то вестерна, и обсуждение сценария всегда назначалось на вечер. Съемочная группа базировалась в Санта-Фе: в порядке исключения они на сей раз отказались от пейзажа с крутым холмом посреди ровной долины и решили снимать главным образом среди южных отрогов Скалистых гор, протянувшихся через пустыню прямо на территорию штата. Я приехал сюда впервые в жизни и, как многие до меня – самым знаменитым среди моих предшественников был, разумеется, Д.Г. Лоуренс, – сразу же в эти места влюбился. Подобно Сан-Франциско и Новому Орлеану, Санта-Фе – один из самых человечных городов в Америке; каким-то чудом здесь ухитрились отказаться от строительства небоскребов, и в буквальном смысле нерезкий профиль города сказался и на многом другом. Кажется, Льюис Мамфорд 267 сказал, что архитектура деловых центров Америки – это попытка разъединить людей, установить между ними дистанцию, изгнав из поля зрения простую человечность и ее нормальные критерии. Возможно, оттого, что Санта-Фе оказался в стороне от бешеной погони за богатством, избрав иную судьбу и приняв к себе бесчисленное множество людей искусства и ремесел, это город удивительно спокойный, может быть, чуть слишком провинциальный, но это даже составляет предмет его гордости. Дома из необожженного кирпича в колониальном испанском стиле с их прелестными внутренними двориками-патио, сладко-терпкий, словно дымок ладана, запах горящих сосновых поленьев, неизменно пропитывающий сумерки Нью-Мексико, поразительный свет и воздух высоко взобравшейся пустыни, тополиные рощи и старые, с колоннадами, здания магазинов вокруг сонной центральной площади, колокольный звон, плывущий сквозь ночь от собора, – все это не похоже на Америку европейских мифов; в эту Америку я влюбился с первого взгляда и сохранил это чувство до сего дня.

Однако, даже если бы Санта-Фе оказался менее привлекательным, это нисколько не уменьшило бы моего восхищения окружающими его ландшафтами. В Соединенных Штатах, несомненно, есть более яркие места, но ни одно из них не обладает такой истинно греческой гармоничностью, таким классическим совершенством и благородством линий, как пространства вдоль берегов Рио-Гранде, миль на пятьдесят к северу между Санта-Фе и Хаосом. На всю жизнь запоминаются некоторые силуэты на фоне неба; один из таких – родом из детства – южный край Дартмура. Эта линия горизонта до сих пор не уходит из моих снов, и глубинная матрица ее очертаний всегда живет в пейзажах, внешне ничем ее не напоминающих. Долина Рио-Гранде между Санта-Фе и Хаосом, кроме того, – один из крупнейших центров индейских пуэбло 268 , и, хотя меня не тронули современные их Деревни внизу, в долине, я был очарован заброшенными «средневековыми» поселениями на плато столовых гор, что смотрят через ущелье прямо на Санта-Фе. Атмосфера их, как ни парадоксально это звучит, сродни атмосфере цивилизаций европейских, точнее говоря – этрусской или минойской. Она пронизана ощущением утраты и тайны, чувством некоей магической связи между человеком и природой, просматривающейся и в их искусстве, и в тех скудных сведениях, что дошли до нас, о жизни и быте обитателей этих поселений. Видимо, именно это так привлекало Лоуренса. К тому же поселения великолепно расположены, акрополь каждой деревни стоит, словно на пьедестале, на скале из вулканического розового туфа, над беспредельной зеленью сосновых лесов и широких равнин. Горизонты их иззубрены вершинами гор, заросших понизу хвойными лесами, которые постепенно – чем выше, тем заметнее – растворяются в янтарно-седых осиновых рощах, за ними идут снега, а еще выше – ничем не замутненная лазурь небес. Пространства здесь беспредельны, о существовании таких пейзажей многие горожане давно успели забыть; ты словно попадаешь на иную, еще не заселенную людьми планету, она добрее, мягче и благороднее нашей. В Европе только одно место можно сравнить с этим: Фестос на Крите.

Однажды я привез сюда Дженни – очень ненадолго. У нее два дня оказались свободными, и она меня уговорила – я как-то сильно расчувствовался, рассказывая ей о своей привязанности к этим местам. В один прекрасный вечер мы самолетом отправились из Лос-Анджелеса в Альбукерке, а ночью на машине добрались в Санта-Фе. Настроение было как у нашаливших детей: ведь только суперзвездам позволено подвергать собственную судьбу и судьбу съемок такому риску, но веселились мы вовсю. Дженни впервые попробовала мексиканскую еду, ей понравилась затрапезная старая posanda, которую я снял для нас, горьковатый ночной воздух, дымок горящих сосновых поленьев (аромат местных сосен – pinon – неповторим), бесконечные лавки индейских торговцев с национальной керамикой, коврами и ювелирными поделками; замечательно было почувствовать себя прогульщицей.

На следующий день я повез ее смотреть Пуйе и Фрихольский каньон в Бандельерском национальном заповеднике, на котором до сих пор лежит невидимая тень Лос-Аламоса. В Пуйе она с восторгом карабкалась то вверх, то вниз, осматривая ряды скальных жилищ, пыталась подманить бурундучков, задавала бесчисленные вопросы, облазила весь акрополь; я показал ей золотистого дятла и всяких других птиц, населяющих столовые горы; она без конца чмокала меня то в нос, то в щеку, как школьница: я такой замечательный – привез ее в такое чудесное место, и такой умный, что все про все знаю, и знаю такие места. В заповеднике все продолжалось в том же духе, хотя Бандельер – это место совсем иное, укрытое на дне каньона: la bonne vaux, священная долина, превращенная в музей, сонная, лесистая, обращенная внутрь себя, невообразимо далекая от привычного мифа о «краснокожих индейцах»… мирная земледельческая культура, не так уж далеко ушедшая от садов Эдема. Все еще живущие здесь древние растения, юкка и колючая цилиндрическая груша, лечебные и красящие травы, казалось, наделены какой-то таинственной высшей силой, обладают равным статусом с людьми: именно это почувствовал когда-то юный Ретиф на другой стороне Земли. Они словно посмеиваются про себя, сказала Дженни, смотрите-ка, мы живем здесь гораздо дольше, чем ваши замшелые человеческие существа.

Мы ехали на восток, в Санта-Фе, сквозь великолепный, напоенный ароматами вечерний воздух, окрашенный в розовые, охряные и зеленые тона, а заросшие лесами горные складки лежали за городом, словно гигантское, небрежно брошенное бархатное покрывало; прозрачное и безоблачное зимнее небо стояло над нами, и свет, какого ни одна камера никогда не умела – и не сумеет! – передать, потому что суть его – в глубине, а не в красках или вертикальных планах… Перед обедом мы еще побродили по старому городу, в магазинчике для туристов, работавшем до поздней ночи, я купил Дженни серебряный браслет с бирюзой; мы потягивали местный коктейль «Маргарита» 269 , наслаждались едой, мы любили друг друга: это был во всех смыслах безоблачный день.