– Трех женщин.

– Так я и знала.

– Тогда нечего было спрашивать.

– Нормальные, уравновешенные мужчины отвечают – «одного мужчину и двух женщин».

– Разумеется, тогда легче меняться партнерами.

– Просто ты не в курсе: ответ – «трех женщин» – означает, что ты ненавидишь женщин. Хочешь понаблюдать, как они уничтожат друг друга.

– Когда-то я знал двух женщин, которые никогда такого не допустили бы. Остается отыскать еще одну.

– На меня не рассчитывай. Ни в коем разе.

– Значит, нам придется отыскать еще двух. Но Дженни не успокаивалась:

– И кто же они такие?

– Ангелы во плоти.

– Ты их просто придумал.

– Когда-нибудь я и тебя придумаю.

– Откуда ты знаешь, что уже сейчас меня не придумал?

– Это против правил.

– Каких еще правил?

– Употребления настоящего времени.

– Свинтус. – Я усмехнулся, но она оставалась серьезной. – Мне все время приходится припоминать, чего же я больше всего в тебе не люблю. Сейчас я прихожу к выводу, что это – твое отвратительное умение воспользоваться игрой другого, чтобы сыграть свою собственную.

И тут я вспомнил, что как-то сказала мне одна из сестер, не помню уж, которая именно: «Знаешь, мне нравится быть с тобой, потому что у тебя выходит так, вроде все это игра. Вроде все не так важно. Раз все рады и счастливы».

Явный комплимент, во всяком случае, в стенах того аббатства, которое когда-то так восхищало Джейн; но сейчас я вспомнил об этом, потому что был – даже тогда – несколько уязвлен. Огорчение и беспомощность, которые охватили меня, когда сестры исчезли, могло отчасти объясняться неосуществленным великодушием, невозможностью выполнить обещание, которым я в свое время их соблазнил. Время – вполне возможно – сделало так, что воспоминание об этой утрате стало доставлять мне удовольствие, как утверждала потом Дженни. И все же в каком-то смысле эти два образа постоянно преследовали меня, как преследуют нас образы умерших, превращая упущенные возможности в невосполнимую потерю и делая даже это – нынешнее – изгнание бесов посредством изреченного слова бессмысленным и бесполезным. И мне вовсе не жаль, что так было, или – что должно было так кончиться. Жаль только, что они не знают: на самом деле они от меня так и не ушли.

Я снабдил их кое-какими деньгами, дал временное убежище и кое-какие сведения о жизни. Они же дали мне – правда, тогда я этого не понял – непреходящее сознание узости, ограниченности моего класса, моего образования, людей моего типа. Я называл их здесь Мириам и Марджори, но сильно подозреваю, что среди девяти гораздо более знаменитых сестер для них нашлись бы имена и получше: может быть, Клио и Талия 210 ?

– Ты что? Хосподи, Дэн, чего ж ты делал всю свою жизнь, а? В твои-то года… и никогда не был на собачках?! – Она корчит рожицу Марджори, выговаривает слова, выпячивая губы, как старая бабка-сплетница с заднего двора. – Эт' все книжки наделали. Он свои книжки прост'-таки обожает. – Марджори беззвучно отвечает ей одними губами. Мириам облокачивается на кухонный стол, поставив локти далеко перед собой. Меня здесь для них больше нет. – Может, сводим его? Для смеха, а? Только пусть слово даст, что говорить по-шикарному не станет. А то его выпрут со стадиона как пить дать. – Марджори фыркает, подавляя смешок. Мириам откидывает назад голову, разглядывает меня с веселым притворным небрежением: – Как думаешь, сможешь нормально-то вести, по-человечески, а, Дэн? Хоть один вечер, а?

Глаза у Мириам серо-голубые, очень ясные. Они поддразнивают, они живут, и я от всей души завидую тому, с кем они сейчас.

Пустые люди

Так мы встретились в ресторане, Барни уже успел залить за галстук, и, если бы у меня оставалась хоть капля здравого смысла, следовало повернуться и уйти, прежде чем тот или другой из нас произнес хоть одно слово. Он улыбался, и на его физиономии было написано нечто печально-ироническое, вполне подобающее случаю, но глаза говорили о другом. Нам предстояла партия в шахматы, и, какие бы кажущиеся жертвы он ни готовился принести, проигрывать он не собирался: его стратегией было добиться хотя бы ничьей. Так что предупреждение я получил сразу же. Он воспользуется любым сколько-нибудь явным проявлением гнева с моей стороны. Словом, играть следовало в английском стиле.

Смерть Энтони облегчила вступительную часть беседы. Прошло всего три дня после откровенного разговора с Каро; во всех газетах появились краткие сообщения о самоубийстве. «Тайме» опубликовала небольшой некролог, да и, помимо всего прочего, Барни не мог не слышать об этом от самой Каро. Газетчик он был достаточно опытный и не мог не догадаться о том, что за всем известными фактами кроется что-то еще; но тут он проявил сверхъестественную сдержанность, подозреваю, что по настоянию Каро. Это должно было быть чертовски неприятно, просто ужасно для меня, он прекрасно представляет, как это меня потрясло… мы заказали еду, и он снова взял двойной джин с тоником.

Я опять попытался взглянуть на него глазами Каро, то есть попытался не замечать, как он ненавязчиво приветствует то одного, то другого посетителя, слегка приподнимая руку, как болтает с метрдотелем; не обращать внимания на царящую в ресторане специфическую атмосферу: здесь не скупятся на расходы – ведь расплачиваться по счетам будет работодатель. Совсем ни к чему было нам тут встречаться, это место выглядело ненужной тавтологией. Что за необходимость напоминать, какой преуспевающей «значительной фигурой» стал теперь Барни?

Наконец он все-таки решился заговорить о главном, хотя взгляд его был устремлен не на меня, а на бокал с джином. Мы сидели бок о бок на диванчике у стены.

– Надеюсь, Каро передала тебе, как мне неприятно, что я ничего не сказал тогда, в самолете, Дэн. Если честно – просто не знал, как заговорить об этом.

– Не мне тебя винить за это.

Он улыбнулся прежней кривой улыбкой:

– Но ты же винишь меня все-таки.

– А ты бы не стал?

– Может быть. – Неловкая пауза. – Я никогда не занимал первого места в твоем списке фаворитов. Это я понимаю. – Я не откликнулся на предложение опровергнуть сказанное. Барни снова отхлебнул из бокала. – Слушай, Дэн, я вот почему считал, что нам надо поговорить…

Официант принес заказанную мной лососину – Барни говорил, что пытается худеть, – так что ему пришлось на некоторое время прервать свою речь. Казалось, зал полон таких же, как мы, людей: группки мужчин, совсем немного женщин, обсуждали свои дела, заключали сделки. По соседству с нами, с моей стороны, какой-то человек – явно издатель – беседовал с одним из авторов: речь шла о неудавшейся продаже книги в Америке. По «их» вине, автор тут ни при чем… книга просто много выше этих заокеанских лбов. По напыщенной, округлой речи издателя ясно было, что он не способен распознать «заокеанский лоб», даже если бы ему подали этот «лоб» на блюдечке с золотой каемочкой, но писатель, казалось, радостно впитывает сомнительный издательский елей.

– Дэн, совершенно категорически – это вовсе не интрижка на стороне… Каро… это самое лучшее, что случилось со мной за многие годы. – Я с силой выжал лимон на розовую лососиную плоть, надеясь, что Барни отметит параллель. – Я действительно так считаю. Вполне серьезно.

– Знаешь, мне было бы гораздо легче, если бы это была просто интрижка на стороне.

Он на миг замолк. Издатель вещал о весьма оптимистических перспективах книги в Германии. Я принялся за лососину.

– Но ведь это было бы несправедливо по отношению к Каро, разве нет?

– Я не хочу, чтобы ей причинили боль, только и всего. Она ведь гораздо наивнее и неопытнее, чем порой старается показать.

– Я не любил бы ее так, если бы не видел этого.

– Тогда ты понимаешь, что я хочу сказать.

– Я говорил ей. Как только она захочет забыть и наплевать, пусть только скажет. Она же понимает, какой я на самом деле, Дэн.