– Это пораженчество, а не детерминизм.

– Ну, человек может сам выбрать себе что-то из плывущих мимо обломков. Но это ведь дела не меняет?

Энтони поднял вверх палец:

– Чувствую присутствие святого Сэмюэла Беккета 153 и его изощреннейшего французского абсурда. Отъявленный романтический пессимизм.

– А теперь ты несправедлив к Беккету.

– Ничуть не более, чем был бы Паскаль. Или – Вольтер. Mutatis mutandis 154 .

– Вряд ли.

– На днях один из моих самых всерьез довольных собою оксфордских коллег пытался утешить меня, рассуждая о грядущей экологической катастрофе. Вроде бы мне необычайно повезло, что я ухожу, не дождавшись всепланетного фиаско. А я ответил, что он свободен в выборе и может ко мне присоединиться.

Дэн рассмеялся:

– Но то, что он отказался, вовсе не опровергает его утверждений, не так ли?

– Позволь мне предположить, что пьеса, в которой мы все участвуем, и вполовину не столь плоха, как утверждают глашатаи конца света. В конечном счете та самая тварь земная, что несет зло, есть тварь, способная мыслить. – Он взглянул на Дэна с былой шутливой насмешкой: – Бог для меня – по-прежнему неразрешимая загадка. А вот с дьяволом – полная ясность.

– И что же он такое?

Он не видит целого. – Энтони снова смотрел в пол. – Год или два назад один мой студент сообщил мне, что двадцатый век помог нам понять, что все мы – актеры в дурной комедии, и понимание это пришло в тот самый момент, когда выяснилось, что комедию эту никто не писал, никто не смотрит, а единственный театр в городе, где она играется, – это кладбище.

– И что же ты сказал на это?

– Что ему следует бросить занятия философией и пойти по твоим стопам.

– Недобрый совет.

– Ничего подобного. Ты затворился в мире алогичных мечтаний, мы обречены жить в мире логических построений. Там слово – игра. Тут слово – инструмент. До тех пор, пока одно не пытается выдать себя за другое.

– И ты никогда не пытаешься играть этими инструментами?

– Ну я вряд ли смогу отрицать, что мы с тобой одинаково склонны злоупотреблять своими орудиями.

Оба заулыбались, я думаю, впервые совершенно искренне, по всей вероятности, потому, что одновременно вспомнили былые беседы, любовь к таким вот каламбурам, игру словами; потому, что оба понимали – эта встреча близится к концу… и если они – каждый со своей стороны – не нашли друг в друге того, что ожидали, все же осталось в них нечто глубинное, не изменившееся вопреки всем изменившимся внешним обстоятельствам. Время улеглось, успокоенное, хоть и не побежденное. Энтони снова выпрямился в кресле.

– Дэн, я даже выразить не могу, как все это существенно для меня. Какой подарок ты мне сделал.

– Для меня тоже.

– Знаешь, я испытываю удивительно странное чувство оптимизма по поводу состояния человечества. Не могу объяснить… Это… ну, я думаю, тут что-то большее, чем просто вера. Существует кое-что поглупее теории совершенствования.

– Невозможность совершенствования?

Энтони кивнул:

– Просто – мы выкарабкаемся. Несмотря на все наши несовершенства. Если только поймем, что начинать нужно с себя. С собственной биографии. Вместо того чтобы возлагать вину на все и вся, существующие под солнцем помимо нас. – Он лукаво взглянул на Дэна. – Я порой думаю оставить человечеству в качестве завещания последний мистический лозунг: «Вглядитесь в себя!» – Он помолчал с минуту, потом повыше натянул плед и сказал: – Вглядевшись в себя, отправлюсь-ка я, пожалуй, на боковую. Стать банальным еще хуже, чем быть сентиментальным.

– Ты имеешь право на арию. – Энтони не понял. – Старый голливудский жаргон. Знаменитая фразочка Голдвина 155 : «Кончай со своей паршивой болтовней, арии вышли из моды вместе с Шекспиром!»

Энтони поднял голову – ему понравилось.

– Это надо запомнить. – Вгляделся Дэну в глаза: – Ты понимаешь, что я пытался сказать тебе, Дэн?

– Разумеется.

– Я знаю Джейн лучше, чем кто-либо еще в этом мире. Несмотря ни на что. Она действительно нуждается в помощи. В добром самаритянине 156 .

– Сделаю все, что в моих силах. – Дэн протянул руку, коснулся пальцев Энтони и встал. – Приду завтра. Представлю тебе все ужасы мира, в котором живу. Тогда попробуй отвергнуть Шпенглера 157 , если удастся.

– Я буду рад.

– И не беспокойся о прошлом. Главные недостатки проекта обнаружились в неодушевленных предметах. В окружающей жизни. Не в нас.

– Если ты согласен, что средство их исправить заключено в нас самих. Теперешних. Не тех, какими мы были.

– Договорились.

Больной протянул руку, и Дэн сжал его пальцы. Тут – жестом, наконец выдавшим глубоко запрятанное чувство, – Энтони накрыл их соединенные руки своей второй ладонью. Но глаза его, вглядывавшиеся снизу вверх в глаза Дэна, были сухи.

– Столько всего еще не сказано.

– Слова. Нет необходимости.

– Ну что ж. Удачного вам обеда.

– А тебе – хорошего сна.

– Эта проблема легко решается современной фармакологией. Энтони выпустил руку Дэна. От двери Дэн спросил:

– Позвонить, чтобы кто-нибудь пришел?

– Нет, нет. Сами явятся.

Энтони поднял руку; и еще эта его улыбка… Словно легкий намек на благословение… или – намек на легко даваемое благословение: что-то столь же неоднозначное, как репродукция висевшей над кроватью картины, соединившей в себе гениальный артистизм и болезненную религиозность.

Он уже решил для себя, каким я стал, и не хотел, чтобы я понял это. Так что я потратил последнее мгновение, просто рассматривая Энтони. Не пытаясь больше его разыскать.

Джейн

– Все в порядке?

– Нормально.

– Я только пойду пожелаю ему спокойной ночи, ладно?

Я остался ждать Джейн там, где нашел ее поглощенной чтением книги; ожидание было тем более тягостным, что мною владели смешанные чувства: самым четким из них было смущение оттого, что мне предстояло провести вечер с женщиной, вовсе не желавшей, чтобы я вновь вторгся в ее жизнь, и оттого, что я только что более или менее твердо обещал ей солгать.

Открытие об отношении ко мне Энтони в нашей предыстории, по здравом размышлении, представлялось не столь неожиданным, не столь из ряда вон выходящим, как назначение меня на роль спасителя женщины, явно не желавшей, чтобы ее спасали. Возникало ощущение, что меня как-то исподволь одурачили, что я позволил трагической ситуации, в которой оказался Энтони – хоть он и старался в нашем разговоре всячески отрицать наличие этого элемента, – лишить меня слова. Я должен был спорить, приводить больше доводов… Он воспользовался преимуществом, которое давала ему неожиданность, и никакие мои репетиции не могли предусмотреть столь радикальной смены основных посылок… я не рассчитывал на что-либо иное, кроме формального возобновления отношений с Джейн в будущем.

Видимо, болезнь и обезболивающие выбили Энтони из колеи, повлияли на психику: может, все это было задумано в отместку жене; вполне возможно, он той же линии придерживался и с другими… Но ведь если бы это было так, Джейн меня предупредила бы заранее, а ее поведение вряд ли опровергало поставленный им диагноз. Я думаю, главным потрясением во всем этом было обнаружить, что, по всей вероятности, событие, которое, как я считал, искорежило мою жизнь значительно сильнее, чем ее, но к которому я давно привык относиться как к тем самым волосам, по которым не плачут, в конечном счете – если верить Энтони – затронуло Джейн гораздо более глубоко. Но все это была такая глубокая ретроспектива, такое давнее прошлое, будто пришел в театр и обнаружил, что там все еще идет пьеса, которую видел полжизни назад. Разумеется, в каком-то смысле они оба – и Дэн, и Джейн – все еще продолжали существовать в этом театре, прошлое для них, таким образом, продолжало реально существовать в настоящем; но уже не в первый – и не в последний – раз за этот вечер я чувствовал, что очутился среди детей или, во всяком случае, среди людей, чьи представления о человеческих ценностях как-то странно окаменели. И все же я понимал, что субъективно гораздо более тронут разговором с Энтони, что эта субъективная сторона моего «я» извлечена из-под всех ожесточивших душу лет, извлечен на свет некий зеленый росток не только с хорошими, но и с плохими его сторонами, подразумеваемыми этой метафорой, со всем тем, что мы утратили и что обрели.