Она, должно быть, заметила, но ничего не сказала. Вернулись в отель. Их номера снова оказались смежными, хотя на этот раз Джейн с Дэном были избавлены от соединяющей комнаты двери. Дэн хотел, нет, заявил, что хочет выпить, и теперь это вовсе не было уловкой. Если он не против… она устала… было ли это дипломатией с ее стороны или нет, он сказать не мог. Она и правда выглядела усталой. Но когда она, вежливо улыбаясь, повернулась с ключом в руке, чтобы уйти, на краткий миг ее глаза задержались на его лице, и были в них вопрос и сочувствие – примерно так глядят на пациента глаза медсестры, – но было в них и бессилие… Дэну стало неприятно.

Он не пошел сразу в бар, остановился у киоска в холле, разглядывая англоязычные газеты, словно надеялся, что внешний мир, его дела и заботы смогут принести избавление от недуга. Но испытал лишь отвращение. Как хотелось бы ему превратить все это блестящее, гладкое, словно из скользкого пластика здание, вместе со всем его содержимым, в груду дымящихся обломков… если бы он только мог знать, что история осуществит его желание всего лишь год или два спустя!

Он отыскал бар, обставленный в американском стиле, и уселся в конце стойки с бокалом двойного виски со льдом. У противоположного конца сидели две девушки в черных платьях, вроде бы немки или скандинавки. Взгляды, которые они на него время от времени бросали, подсказали ему, чем они занимаются. Сквозь ряды бутылок Дэн разглядывал свое отражение в зеркальной стене; сердитое, неподвижное лицо, ни следа юмора, запертый чемодан с наклейкой, на которой невозможно разобрать станцию назначения. Он тоже почувствовал, что устал – не только физически: устал от себя самого, от безобразно отчужденного «я».

Это было еще и отчуждением от далекой утренней зари сегодняшнего дня, оставшейся в семистах милях отсюда, в ином мире, пребывающем где-то на юге, утраченном навсегда, и сопровождалось оно всепоглощающей тоской по уединенности и покою Торнкума. Укрыться там, зализать раны, разобраться, что не так – не только с Дэниелом Мартином, но с его поколением, возрастом, веком; откуда этот уникальный эгоизм, поверхностность, тщета, непременная приверженность неверным целям… не просто путешествие в никуда, но еще и непомерная цена, уплачиваемая за билеты. Все эти бездумные усилия, пристрастие к банальностям – в действительности просто леность, энергия без мысли, заменившая подлинный интеллект. Не исключено, что писателей все это обуревает больше, чем кого-либо другого. Другие могут найти прибежище, как его отец например, в догмах своей церкви, в организациях, членами которых являются, разделить между собой вину за тщету жизни, скуку монотонного труда, ужас существования, подобного существованию зверей в клетке.

Бессмысленная погоня за фальшивыми привилегиями: вот сидит этот космополит с непроницаемой физиономией в дорогом баре… стоит только голову повернуть, словечко шепнуть бармену, и ему будет обеспечена свобода тела. Младшая из двух девиц повернулась к нему спиной, и он мог разглядывать ее отражение в зеркале за стойкой. Путаница светлых, как у Брижит Бардо 424 , волос, спина, обнаженная до самого копчика, гордо демонстрируемое отсутствие бюстгальтера и легкость, с которой упадет на пол ее платье, стоит лишь пальцем пошевелить. На миг он почувствовал желание поддаться соблазну, велению своего когдатошнего, самого испорченного «я»: броситься, как в омут головой, в тот мир, где его истинное место… хотя бы на час. Джейн разглядела в нем это и, видимо, опасалась худшего. Он заказал еще порцию двойного виски.

Словно избалованный ребенок, у которого отняли игрушку… собственное прошлое и настоящее запрещало Дэну думать о себе самом иначе, как о человеке избалованном, испорченном… не принятом, оскопленном как капитализмом, так и социализмом… человеком без места. Герой нашего времени – с негодованием отвергнутый одной стороной за то, что не чувствует себя достаточно счастливым, презираемый другой за то, что отчаяние его недостаточно глубоко; обитающий не внутри трагедии или комедии, но буржуазной мелодрамы 425 .

Но более всего он чувствовал решимость и знал – решимость эта вполне соответствует упорно возрастающей убежденности, что его свобода каким-то образом зависит от того, как сложатся его отношения с Джейн… ну если и не свобода, то какой-то жизненно важный шанс… по меньшей мере какое-то истинное умиротворение. Джейн была для него словно некая радиоактивная частица, прорезавшая атмосферу и вновь исчезнувшая в бесконечности, не оставив после себя ничего, кроме незначительной царапины, разросшейся в неизлечимую рану, утрату единственной надежды, столь необходимой его сердцу и уму. И такое случилось дважды в его жизни. Воспоминание о другой «частице», другой женщине, промчавшейся сквозь его судьбу, явилось ему вдруг из прошлого: Нэнси Рид. Может быть, именно она и предопределила все его эмоциональное существование – не столько частица, сколько первый кристалл, основа всех его будущих отношений, придавший его жизни свою многогранную форму… иллюзорные поиски утраченной невинности, зачарованность ситуациями, с самого начала несущими в себе свою гибель, содержащими конечный детерминизм уже в процессе развития… или хотя бы видимость детерминизма, независимо от реального положения вещей.

Какой-то частью сознания он понимал – или понял потом, – что такое восприятие происшедшего само по себе кристалл, кристалл того рода, что структурирует любые формы нарративного искусства, без чего оно распадается не только внешне, но и внутренне. Но в тот вечер ему казалось, что это лишний раз подтверждает его решимость.

Дэн осушил бокал и резко поднялся на ноги. Проходя к выходу мимо девиц, он увидел, как одна из них, с незажженной сигаретой в пальцах, выжидательно повернулась к нему: его серые глаза ответили презрительным, холодным, словно стальной клинок, взглядом, и Дэн решительно зашагал прочь. Но если бы на верхней площадке и стояли какие-нибудь свидетели, им не дано было догадаться, что он ушел из бара полный решимости выяснить с Джейн все до конца. Когда же дошло до дела, он миновал комнату Джейн, не бросив и взгляда в ту сторону, ни на миг не замешкавшись, вошел в свою устланную ковром, роскошную, безликую келью и запер за собой дверь.

Край света

Надо сказать, что этот монах без веры и даже без монастыря спал в ту ночь лучше, чем в предыдущую, и когда дежурный администратор разбудил его телефонным звонком, погода, по всей видимости, благоприятствовала путешествию: окно полнилось голубизной, сияло солнце, зимний воздух Средиземноморья дышал весной. Чуть позже восьми они уже выехали из города, направляясь на север, наслаждаясь неожиданным комфортом – машина была почти новая, «шевроле», а вел ее молодой человек, приятный и достаточно непринужденный в общении. Он не был похож на левантийца, с рыже-каштановыми волосами и правильными чертами лица; на спотыкающемся, а порой и замирающем из-за незнания грамматики и нехватки слов английском языке он сообщил им, что он тоже христианин – маронит 426 . Однако вскоре стало совершенно ясно, что его истинная религия – машина, в которой он сидит. Вел он ее с такой скоростью, что даже у Дэна, тоже не слишком терпеливого водителя, временами перехватывало дыхание. Но молодой шофер со спокойной небрежностью осуществлял обгоны, казавшиеся на первый взгляд опасно опрометчивыми. Он, несомненно, знал, как управлять своей колесницей, и Джейн с Дэном вскоре стали более мужественно воспринимать его ненависть ко всему, что, находясь впереди, могло вынудить его хоть немного подождать. Его словоохотливость и стремление побольше узнать о них самих тоже помогали, не говоря уже о незнакомых пейзажах.

Они ехали по приморскому шоссе, ведущему в Триполи, на север страны. На протяжении многих миль побережье было разрушено бесконтрольным строительством, как на юге Франции или в некоторых районах Калифорнии. Но слева от них сияло поразительной синевой море, а справа, чуть дальше от берега, тянулась длинная гряда заснеженных горных вершин – спинной хребет Ливана. За Библосом их ждали гораздо более дикие пейзажи. Дорога шла у подножия усеянных валунами холмов, а внизу, на ярко-синей воде слепили глаза снежно-белые прямоугольники соляных чанов.