– Она уже поднимала эту проблему. А я заверил ее, что ты слишком умна, чтобы мне не верить.

– Объясни ей, что правильнее читать эту фразу без «не».

– К тому же она – дама весьма левых взглядов. У нее нет ни времени, ни желания иметь дело с капиталистическими бездельниками вроде меня.

– Кроме тех случаев, когда бездельник приглашает ее в Египет.

– Подозреваю, она захочет обратить меня в свою веру. Если согласится поехать. – И он добавил: – Так хочется, чтобы это была ты.

– Я – что?

– Была со мной. И была здесь сейчас.

– А я буду с тобой. По почте. Теперь я даже рада.

– Завтра поговорим?

– Только потому, что мне тут не с кем больше разговаривать.

– Разумеется.

– И нечего думать, что я сейчас скажу: «До свидания». Я не заканчиваю разговор, только чтоб заставить тебя побольше денег потратить.

– Догадываюсь.

– А сколько ей лет?

– Далеко за сорок. И варикозные вены, если это тебе интересно.

– Не интересно.

– Ну тогда ладно.

Молчание. Потом – тоненький голосок, странно плоский, невыразительный тон, удачно использованный ею в нескольких уже отснятых сценах:

– Все. Я пропала.

– Дженни!

– Совсем.

Но она еще помолчала и только потом опустила трубку на рычаг.

Дэн обнаружил, что рассматривает надпись «Бог все видит», хотя чувство было такое, что видит он далеко не все; наверняка не видит, как искушен Дэн в полуправде. Но странным образом боль в голосе Дженни, ее неуверенный тон, совершенно ей несвойственный, глубоко его тронули. Испуг, одиночество, простота, человечность… что-то такое, что остается, если вычесть избалованность и искусственность… он уже представлял себе день, когда она встретится с Джейн и он будет прощен.

Он все стоял у телефона, но теперь сквозь дверь гостиной ему стала видна наклонная полоса солнечного света, лившаяся на устланный циновками пол из окон, глядящих на запад. Беленая стена напротив сияла, словно в интерьерах Вермеера. Дэн раскрыл входную дверь и вышел на крыльцо. На юге и на западе небо прояснялось, и впервые со времени его приезда сюда закатное зимнее солнце пробилось сквозь облака. Рваные клочья темно-серой дымки, силуэтами выделяясь на фоне прозрачно-желтого от солнечных лучей воздуха, уплывали прочь. Все в распростершейся перед ним долине было испятнано бледным золотом: мокрый сад перед домом, луга, сверкающие капли на ветках. Дальше к югу, над Ла-Маншем, лежала длинная рыхлая гряда дождевых туч; с одного конца она загибалась пышным плюмажем длиною миль в пятнадцать, и плюмаж этот был окрашен в изысканный, то и дело меняющий оттенки серо-сизый цвет. А сами тучи в той стороне несли в своих складках и бороздах нежно-фиолетовые и аметистовые размывы.

С дальнего края долины донесся трескучий голос невидимой сороки, ей сердито откликнулась пара ворон. Вороны пролетели у него над головой с нарочитым шумом и криком, и Дэн прошел по мокрым плитам дорожки туда, где мог, обернувшись назад, посмотреть поверх крыши дома, что происходит. Высоко над буковой рощей кругами ходил канюк, мягкий свет с запада, словно неяркий, осторожный луч прожектора, выхватывал коричневый с белым испод его распростертых крыльев. Он кричал, словно мяукал, величественный, золотистый, в апофеозе солнечных лучей на фоне темных туч. Дэн стоял, наблюдая, как птицы гонят его прочь, и вспоминал Тсанкави. Вспоминал свои реальные, еще не написанные миры, свое прошедшее будущее, свое будущее прошлое.

Третий вклад

Написано во гневе.

Хмырь резко изменился, когда ты уехал. Ему даже удалось вполне убедительно сделать вид, что он мне сочувствует, когда он услышал эту новость. В тот вечер у него намечалась вечеринка, если у меня нет занятия поинтереснее… Он ясно дал понять, что там будет полно народу, это никакой не подходец с его стороны. Я не пошла, да мне и не хотелось. Но на площадке он стал вести себя получше, даже Билл это отметил. И между съемками. Он даже сказал как-то на днях: было бы здорово опять вместе поработать. Может, он и пытался тогда застолбить участочек, но отчасти и правда говорил, что думал.

Думаю, теперь мне лучше называть его настоящим именем. Стив его зовут, если помнишь.

Я в нем находила столько достойных презрения черт, но кое-что в нем вызывало зависть: думаю, опять-таки его «американство». Этакая легкость, свобода поведения, небрежность, то, как его невозможно заставить замолчать или унизить. Даже то, что он на самом деле не принимает всерьез свое актерское мастерство (что бы он там ни говорил). Жизнь – забавная штука, он в целом – счастлив, у него есть его девочки, и «порше», и теннис, и его тело! Если честно – теперь он не только раздражает меня, но и как-то облегчает существование. Вот этого ты никогда не мог понять о нас, бедных актеришках: иногда между нами устанавливаются довольно добрые отношения, что-то среднее между тем, что мы играем, и тем, что мы есть вне всей этой бодяги. Потому что никто на самом деле не знает, каково это – быть все время под оком камеры.

Это началось еще до твоего отъезда. Я скрывала, потому что увидела – я понимаю его лучше, чем ты (несмотря на твое подлое двурушничество, но об этом – чуть позже), и я знаю – этого ты в людях не любишь. Если они понимают что-то лучше, чем ты. И когда ты смылся, наши отношения становились все лучше и лучше. Он теперь не так лезет из кожи вон, чтоб выглядеть ужасно умным, гораздо больше старается быть естественным. Самая капелька раздражения между мной и партнером, которое мне обычно нравится, по-прежнему существует. Но теперь это лишь помогает, а не мешает.

Я догадалась, что он нашел себе новую девочку; и в один прекрасный день она заявилась на площадку; это случилось на пятый день после твоего отъезда.

Ну да, я тебе про нее тоже не упоминала. Ее папочка – какая-то большая шишка в юридических кругах, от него так и несет сделками, земельными участками, корпорациями. Конторы в Сан-Франциско и в Нью-Йорке. Зовут ее Кэтрин. Кейт. Очень сексапильна, сдержанна, но вежлива. Прошлым летом она побывала в Англии; мы поговорили об этом. Потом Стив сказал, они идут на новый фильм Феллини, может, я решу пойти с ними… я попыталась выведать, что она думает, мне очень хотелось пойти, но я не пошла бы, если бы ей было неприятно. Она вроде бы ничего не имела против. Я подумала, может, он ей говорил, что я чувствую себя одинокой, или стесняюсь, или еще что. Не думаю, что все было запланировано. Хотя могло бы. Но теперь это уже не важно.

Сначала мы заехали к нему – выпить. Оказалось, Кейт немного знает Эйба и Милдред: ее родители тоже живут в Бель-Эре. Она закончила Лос-Анджелесский университетский колледж по специальности «английский язык» и драматическое искусство, но актрисой быть не собиралась. Она знает Стива «спокон веку». Они вместе учились в школе. Мы поговорили о нашей картине. Стив был очень мил, говоря о моей работе. Мы с Кейт поговорили о преподавании драматического искусства. Пошли в кино, посмотрели Феллини, пошли поесть. Она теперь нравилась мне гораздо больше. Казалось, она откладывает Стива с его страстными порывами на потом, и мы с ней в разговоре даже пару раз выступили единым фронтом против него – в шутку, конечно. Она вроде бы хорошо на него действовала. Отрезвляюще. Она слишком хорошо его знает, чтобы он мог позволить себе всегдашние рискованные шуточки о политике или об актерской игре. Они не касались друг друга, впечатление было такое, что они давно женаты или – что они брат и сестра. Скорее последнее.

Обед закончился, я пробормотала что-то про такси: я ведь думала, они вернутся к нему. Но нет, он отвезет ее домой, в Бель-Эр… и меня заодно. Я все еще думала, они просто соблюдают приличия. Подбросят меня домой, а потом поедут к нему. Но я и тут ошиблась. Ее дом оказался ближе, и он сначала повез нас туда. Она пригласила нас зайти, выпить напоследок, но мне даже не пришлось отговариваться: Стив отказался за нас обоих: полночь, надо выспаться. Он вышел, поцеловал ее недолгим поцелуем. Она наклонилась к моему окну и повторила приглашение: приходи в любое время, как будешь свободна – посидим, можем вместе пойти за покупками, съездим на прогулку – все, что угодно.