Джейн сидела неподвижно, словно ее сковало холодом; впрочем, к этому времени, насколько Дэн мог судить по собственным ощущениям, она, видимо, и в самом деле замерзла. Он взглянул на нее, и в том, как она сидела, съежившись и по-прежнему засунув руки в карманы пальто, виделись и упрямство, и беззащитность. Он помедлил немного, потом поднялся на ноги, обошел столик и протянул ей обе руки.

– Идем. Пока я не заморозил тебя до смерти и в буквальном, и в переносном смысле.

Она медленно вытянула руки из карманов, позволив ему поднять ее на ноги, и осталась стоять так, не отнимая рук. Лица ее он видеть не мог.

– Если бы только я могла объяснить…

– Это не имеет значения.

– Ты ни при чем. Это все я.

Она сжала его ладони, и минуту-другую они так и стояли, ни слова не произнося. Потом она высвободила свои руки и снова засунула их в карманы пальто. Наконец они направились к дверям отеля. Но прежде, чем войти в полосу света, падавшего из дверей, Джейн остановилась и, впервые с начала их разговора, посмотрела Дэну в глаза:

– Дэн, ты не думаешь, что завтра мне лучше лететь прямо в Рим?

– Если ты хочешь, чтобы я никогда в жизни тебя не простил, – улыбнулся он.

Она вглядывалась в его глаза серьезно, без улыбки, потом потупилась, не убежденная его словами. Тогда он сказал:

– В любом случае это будет несправедливо по отношению к Ассадам. Теперь, когда они обо всем позаботились.

– Ну просто…

– А мне послышалось, кто-то здесь говорил о безграничной дружбе.

В конце концов она все-таки неохотно кивнула, соглашаясь. Он шагнул к ней, положил руки ей на плечи и поцеловал все еще склоненную голову.

– Ты иди. А мне надо выпить. Всего один бокал. В одиночестве.

– А мне хочется купить тебе все содержимое этого бара.

– Какое тщеславие! Иди ложись.

Она пошла, но в дверях обернулась – посмотреть, как он стоит там, в полутьме. Это был полный сомнения взгляд, будто она все еще хотела спросить, уверен ли он, что ей не следует завтра же улететь в Рим, и в то же время – как ни парадоксально – в нем была и обида, будто ее незаслуженно, словно наказанного ребенка, отослали спать. И она ушла. Он отвернулся, постоял у балюстрады на краю террасы, дав Джейн время взять у дежурной ключ от номера и подняться к себе. В действительности пить ему не хотелось, просто он старался избежать неловкости при прощании на ночь у дверей в коридоре, уставленном торжественными медными вазами с аспидистрами. Он чувствовал себя странно спокойным, почти удовлетворенным, будто тяжкая ноша наконец-то свалилась с плеч. Слово было произнесено, и то, что стояло между ними, пусть даже это не было его – или Элиота – знакомым совокупным призраком, растаяло.

Пару минут спустя он поднялся в свой номер и заставил себя упаковать вещи для завтрашнего путешествия. Ничего не произошло, все это был сон, придуманная сцена. Но что-то в нем все прислушивалось, не раздастся ли стук в дверь, не встанет ли у Двери темная фигура, и само собою придет решение, не требующее слов: так было бы в сценарии, где сжатое до предела время торжествует над медлительным упорством реальности; но Дэн еще и боялся, что такое может случиться, понимал – это будет неправильно, слишком легко.

Его обуревали противоречивые эмоции, складываясь в уравнение, не поддающееся решению, слишком сложное при его слабом знании математики чувств. Уязвленное самолюбие – ведь его отвергли; банальное утешение, что отказ, по всей вероятности, не вызван физическим отвращением; нелепость происходящего; абсурдность ее попытки представить отказ как благо для него самого; ужасающая негибкость ее устоявшихся представлений о нем и о себе самой; растущее влечение к этой женщине; ее неловкое предложение завтра же улететь в Рим: как они далеки друг от друга, как на самом деле близки… а Дженни… а Каро… у него опускались руки. Может быть, так, как есть, – лучше всего: между ними осталась тайна, загадка, упущенная возможность.

В темноте, улегшись в постель, свершив это еженощное возвращение в материнское лоно, он некоторое время лежал, глядя в потолок; потом грустно улыбнулся сам себе: улыбка была прямо-таки метафизической – его потенциальное «я» улыбалось «я» реальному, идя с ним на мировую. Ты выживешь, уцелеешь – ведь ты англичанин: ты от младых ногтей знаешь, что все, в конце концов, лишь комедия, даже если мишень для насмешек – ты сам, и твой великий шаг во тьму – всего лишь шаг с terra firma 421 на кожуру от банана.

Север

Проснулся Дэн на заре, гораздо раньше, чем было нужно. Несколько минут он лежал, наслаждаясь царившей в отеле тишиной, в сером свете, пробивавшемся сквозь шторы, пытаясь вернуть ускользающий сон. Но ему сразу же вспомнился его вчерашний поступок, и теперь он не чувствовал ничего, кроме отчаяния обреченного. Впереди ждал долгий день, переезды, отъезды, прощания. Его обуревали печальные воспоминания о прежних отъездах, о пробуждении утром в последний день школьных каникул в пасторском доме, обо всем том, что символизировала собой свежеотглаженная тетушкой Милли накануне и теперь ожидавшая на стуле ненавистная школьная форма.

Кончилось тем, что Дэн встал, раздвинул шторы, раскрыл окна. Воздух покалывал кожу, солнце еще не совсем поднялось над горизонтом, великую тишь изредка нарушали лишь хриплые крики речных чаек откуда-то со стороны острова Китченера. Было то время суток, которое доставляло Дэну больше всего радости в Торнкуме, поздней весной и летом: последние звезды, первый зеленоватый свет, ничем не заглушаемое пение птиц, утро, омываемое прохладой ночи, возрожденная свежесть, первородное господство природы, еще не запятнанной человеком. И вот он стоит, вбирая в себя египетское утро: аромат зелени, воды, пейзажи Нила. Где-то внизу, в гостиничном саду, у самого берега, негромко «просигналила» какая-то певчая птичка – это была простая песенка, не песнь брачного сезона. Неизвестный ему певец щебетал и насвистывал для себя, и это прелестное, какое-то дымчатое журчание было полно спокойствия, которого сам Дэн чувствовать не мог, и позавидовал птице, остающейся здесь. Он высунулся из окна и взглянул вниз, на террасу, где они вчера сидели. Подальше справа ему был виден столик, два отодвинутых стула и бокалы, так и не убранные слугой.

Миг – и первые лучи солнца упали на вершины утесов, поднявшихся к ясному небу на том берегу, реки: живой и недолговечный золотой обрез нового дня. С противоположной стороны отеля, выходящей на городскую улицу, донесся гудок раннего автомобиля. Потом под окном, у которого стоял Дэн, проплыла лодка с двумя гребцами – рыбаки, сети грудой навалены на носу… Время утратило неподвижность. Все снова двигалось по предопределенной колее.

Через час он, волнуясь, постучал в дверь комнаты Джейн. Она отозвалась, и он вошел. Джейн была уже одета, застегивала чемодан, лежавший на кровати, улыбалась остановившемуся в дверях Дэну – чуть слишком обыденно, будто ничего не произошло.

– У меня часы встали. Мы опаздываем?

– Нет. Просто я иду вниз – завтракать.

– Тогда я брошу собираться. Осталось совсем немного – и минуты не займет.

На ней были брюки и пуловер с открытым горлом. Она повернулась – взять пиджак со стула, но не надела его, а перекинула через руку и вдруг остановилась по ту сторону кровати – Движение было странно неестественным, театральным, словно она хотела показать, что не должна притворяться, будто ничего не изменилось: руки ее были сложены перед грудью, пиджак свисал между ними, голова опущена – этакая поза безграничного раскаяния.

– Я прощена?

– Нет.

Она подняла на него глаза, и он заставил себя улыбнуться. Взгляд ее не отпускал его взгляда, как бы говоря, что так просто он от нее не отделается. Она обошла кровать, приближаясь к Дэну, но снова остановилась, чуть не дойдя; казалось, она ждет, чтобы нашлись новые слова, но отыскались лишь те, которые она уже произносила накануне: