Она долгим взглядом посмотрела ему в глаза.

– А ты помнишь ту ночь в Тарквинии? Купались ночью, а потом спали вчетвером в одной комнате?

– Очень четко помню. Она опустила глаза.

– Вот тогда я это помнила.

– Расскажи.

– Тогда я поняла, что все еще люблю тебя. – Глаз она не поднимала. – Собиралась сказать об этом Энтони, когда мы вернулись в Англию. Не смогла. Хотела исповедаться. Но и этого не смогла сделать. Не могла решить, что больший грех: что я все еще люблю тебя или – что считаю это грехом.

Джейн снова посмотрела ему в глаза, в ее взгляде была и печаль, и застенчивость, будто Дэн сейчас был Энтони тех времен или тот священник, к которому она тогда так и не пошла; и он понял, что это и есть та непонятная причина, из-за которой ее тайна не соединяет их, а барьером встает между ними, словно то, что когда-то было запретным и преступным, до сих пор таким и оставалось.

Где-то за окнами снова залаял злосчастный пес, и Дэн опять вспомнил Т. С. Элиота – «…пусть будет Пес вдали отсюда…», но не мог заставить себя вспомнить, что же там дальше, сознавая, ощущая всем своим существом близость этого странно девического, желающего его и не желающего тела, которое он сейчас обнимал, обнимал, вопреки всем былым противоречивым личинам, какие на публике надевала на себя Джейн, – профессорской жены, сдержанной и холодной англичанки средних лет… теперь так тревожаще обнаженной – не только в прямом смысле этого слова.

– Простыни сырые.

– Ну и пусть…

– Хочешь, просто полежим вот так, обнявшись? Она покачала головой и закрыла глаза.

Ноги у нее были совсем холодные, но тело горело. Она позволила ему притянуть ее к себе и снова спрятала голову у его шеи. За ее пассивностью Дэн чувствовал душевный разлад, смятение мыслей в темной глубине мозга. Прошло с полминуты… но вот, в ответ на движение, которое он и не пытался сдержать, ее рука скользнула ему за спину, а в следующий миг Джейн приподняла голову, чтобы он мог поцеловать ее губы, и не было больше в ней ничего девического. Она смогла наконец отдаться во власть Эроса, уступить поцелуям, ласкам, ощутить страсть, позволить открывать себя снова. И вот он наверху… в глубине матраса под ними застонала изношенная пружина. Руки Джейн опустила, они безвольно лежали по бокам тела, но ногу она согнула в колене, шатром натянув простыню, впуская его в себя, словно ее плоть желала этого, но руки не могли с нею согласиться.

Когда на несколько минут чувство физического наслаждения поглотило обоих, Дэну показалось, что кто-то еще явился и овладел ее телом. Не потому, что она оставалась пассивной: руки ее ожили, стали отвечать на его ласки; но каким-то парадоксальным образом именно руки делали все похожим на некий ритуал, уступку физиологическим условностям. Впервые в жизни ему захотелось, чтобы его партнерша заговорила, захотелось узнать, что же она на самом деле чувствует. Он отбросил простыни и одеяла, и его глаза, уже привыкшие к темноте, вглядывались в ее лицо, ища ответа… но даже когда тела их слились в одно, лицо ее ничего ему не сказало. Тело ее возбуждало гораздо сильнее, чем он ожидал, – в тусклом свете печки оно казалось, нет, было совсем юным: изящные руки, небольшие груди… и эти ее черты явились словно еще одна, последняя тайна, тщательно хранимая ею, еще одна несправедливость.

Все получилось совсем не так, как он мечтал; им не удалось достичь той неплотской, не-физической кульминации, духовного единения, к которому он стремился, которое могло бы растопить все сомнения. Джейн оказалась мудрее – ведь она этого не ждала… впрочем, в глубине души он все-таки ощущал, что обманут: почему она не попыталась сотворить то, чего не ждала? Но, в конце концов, она ведь не просто утешала его, не просто потакала его желаниям. На краткий миг в ней возобладало женское, чувственное начало… она жаждала обладать, жаждала, чтобы обладание продлилось. Как только они разъединились – он еще не успел разомкнуть объятие, – объяснение пришло к нему в форме грамматической категории лица: все как бы происходило в третьем лице, а ему так хотелось, чтобы в первом и втором.

А еще осталось чуть обидное чувство разницы в возрасте: погибла иллюзия, что они могут вот так, запросто, обрести друг друга. Иллюзия оказалась слишком никчемной, недолговечной, инфантильной. Может быть, потому-то он в последние годы и предпочитал женщин моложе себя – эти юные особы, эти Дженни не успели созреть настолько, чтобы не соответствовать мифу собственного тела.

Он чуть отодвинулся и подложил локоть под голову, другой рукой все еще обнимая Джейн. Она открыла глаза, смотрела в потолок. Глаза были сухи, по-прежнему погружены во внутренний мир и, казалось, подтверждали то, чем только что были заняты его собственные мысли. Не в его силах изменить сказанное ею. Выходило так, что она позволила ему «заняться любовью», чтобы продемонстрировать, что истинная любовь между ними невозможна. Наконец он прошептал:

– О чем ты думаешь?

Она улыбнулась, повернула к нему лицо, чуть различимое в тусклом голубоватом свете.

– О том, как мне хочется, чтобы завтра никогда не наступило.

Во взгляде ее все-таки была нежность, что-то вроде признания.

– Значит, ты рада, что наступило сегодня?

– С тобой так хорошо. – Она протянула руку и сжала его пальцы.

– Согрелась? – Она кивнула, все еще улыбаясь. – А почему ты передумала?

– Хотела, чтобы ты не думал, что все из-за этого.

Он поднял к губам их соединенные руки, поцеловал ее пальцы.

– А я вовсе не готов удовлетвориться единственным доказательством. Ведь я теперь знаю, как ты эротична.

Темные глаза Джейн смотрели на него с нежностью. И было в этом взгляде что-то новое, материнское и в то же время прежнее, нисколько не изменившееся. Она по-прежнему оставалась той юной женщиной, что никогда не понимала ни его, ни себя: вечно искушаемой им, вечно сомневающейся, словно они обменялись полами, и он был – Ева, а она – сопротивляющийся Адам; только теперь она понимала, какую боль причиняет. И в этот момент он тоже понял – он не знал, как и почему, но об этом говорили ее глаза, – что ничего не изменилось. Он ни в чем не смог ее убедить, а если и убедил, то лишь в том, о чем она и так подозревала: близость не поможет снять их глубинную несовместимость. Глаза ее закрылись.

– Устала?

– Мгм.

– Я выключу печку.

Он наклонился над Джейн и поцеловал в губы. Ее рука обвилась вокруг его шеи, Джейн на миг притянула его к себе, как бы прося прощения за то, что он только что прочел в ее глазах. Он выбрался из постели, загасил печь; раздвинул ставни и чуть приоткрыл одно из окон. Тем временем Джейн расправила простыни и одеяла, натянула их до подбородка. Он улегся рядом с ней. Они поцеловались, и Джейн повернулась к нему спиной. Он просунул одну руку ей под шею, так, чтобы дотянуться до груди, другой обнял за талию и прижал к себе. Ее ладони легли на его руки, как бы удерживая их на месте. И постепенно, по мере того как они согревали друг друга, понимая, что оба лежат в холодной тьме комнаты без сна, его охватило чувство, что эта невинная, безмолвная нагота сближает больше, глубже, сильнее, чем физическая близость, что так они более едины, чем когда он реально обладал ею. Аромат, легкое прикосновение ее волос, прижавшееся к нему тело, ее ладони на его руках… загадка – как это она не видит, что ее опасения совершенно беспочвенны, принципы нелепы, одержимость идеей одинокой самостоятельности абсолютно чужда ее истинной сути; что нечто более глубокое, чем случайность, чем простое совпадение судеб, предопределило то, что произошло.

Вероятно, минут через двадцать он обнаружил, что она спит.

Он тихонько убрал из-под ее шеи онемевшую руку и повернулся на другой бок. Это, видимо, на миг разбудило Джейн. Чуть погодя он почувствовал, как она тоже повернулась и инстинктивно, словно уснувшая жена, положила руку ему на бедро, будто ей снилось, что бежать собирается он.

Сука

Дэн спал глубоким сном, когда в дверь постучали. Он откликнулся стоном, не поднимая головы от подушки. Послышалось непонятное ворчание, затем удаляющиеся шаги. Сквозь ставни пробивался первый, холодный свет дня. Несколько мгновений, еще не совсем проснувшись, он не мог вспомнить, где находится; лежал, пытаясь в своем сознании совместить эту комнату со спальней в Торнкуме, продираясь сквозь привычную путаницу не признающего последовательности сна и логически последовательной реальности. Потом вдруг осознал, что на нем нет пижамы. И вспомнил. И все же несколько мгновений он лежал не двигаясь, зная, что стоит только повернуться, протянуть руку… Что-то такое ему снилось, что вымыло тревогу из его души: в этой разделенной обоими неподвижности, тишине, в свете зари он обязательно обретет ее снова. Он протянул руку. И рука ощутила лишь грубую простыню, а не теплую и нежную кожу женщины. Дэн поспешно повернулся и, полностью проснувшись, привстал на локте.