– Ситуация на самом деле очень неприглядная и вполне ординарная, Дэн. Несмотря на то что произошло нынче вечером. – Она взяла пепельницу, отнесла ее обратно на комод и продолжала, стоя ко мне спиной: – Ты застал меня в очень плохое для меня время. Думается, хоть малую толику чувства юмора я все-таки сохранила. – Она обернулась ко мне с улыбкой: – Просто сейчас мне никак не удается его проявить.

– Я еще не забыл тебя в роли Лидии Лэнгуиш 180 .

– Пятьдесят миллионов лет назад! – Она двинулась к двери, получилось неловко, и она поняла это. – Я им сказала, мы будем в больнице около десяти.

– Тебе придется меня разбудить.

Она кивнула, замешкалась – не сказать ли что-нибудь еще… а может быть, сделать – поцеловать в щеку, приобнять символически… решила, что не надо.

– Спи спокойно.

– И ты.

Дверь за нею закрылась. Дэн подождал с минуту, потом подошел к комоду и вгляделся в свое отражение в висевшем там небольшом зеркале. Выглядел он смертельно уставшим – каким себя и чувствовал. Но через пять минут, лежа в постели, он понял, что сон вовсе не собирается к нему торопиться. И все же Дэн ощущал умиротворенность – такое чувство бывает в конце дня, после того, как хорошо поработал, – умиротворенность, хотя в мозгу еще идет работа, пересматриваешь в памяти сделанное; казалось, он снова – хотя бы отчасти – обрел былой интерес к жизни, новый заряд иронии, ощущение тайны, скрытой от других цели. Наверное, ему следовало бы испытывать боль из-за Энтони, а может быть, и чувство вины, но даже в этом виделась какая-то наполненность, богатство ощущений. Он чувствовал себя иным, переполненным до краев; и если не оправданным по существу, перед самим собой, то оправданным хотя бы за этот риск, в этот только что прожитый отрезок судьбы.

Никогда в жизни, по крайней мере с тех пор, как он расстался с Нэлл, Дэн не стремился усложнять и без того достаточно сложное существование; и вот теперь, лежа в постели без сна, он понял, что уже не жалеет о приезде в Оксфорд, и это – непонятно каким образом – доказало ему, что его возвращение в прошлое восполнило некий прежде не осознанный пробел.

Как все писатели, сознающие себя таковыми, Дэн связывал успех в работе с нарушением принятых правил или, точнее говоря, с возможностью балансировать на грани ожидаемого – подчиняясь законам ремесла, и неожиданного – подчиняясь главной социальной функции всякого искусства. Одной из черт его собственного metier, вызывавшей особое неприятие, было то, что гораздо большее значение здесь придавалось самому ремеслу, чем нарушению установленных правил; что за малейшую возможность отойти от привычного, освященного киношными традициями, нужно было вести беспощадный бой. Дэн вовсе не был литературным экспериментатором, авангардистом; но он никогда не стал бы писателем, если бы обычное и ожидаемое – жизнь, как она есть, – отвечало бы его глубинным психологическим наклонностям. А сейчас – казалось, он уловил самую суть происходящего – он чувствовал, что сама жизнь подтверждает его взгляды: сама жизнь ломает правила, которые он побоялся бы нарушить, если бы пытался сочинить подобную ситуацию, сама жизнь творит некое волшебство, где нет причинной обусловленности, но обнаруживаются временная точность, стремительность и связность результатов, свойственные именно причинной обусловленности. Словно удалось опровергнуть давно установленную статистическую вероятность, словно выбрался из трясины, добился освобождения, услышав «да!» от реальности, от всей души оправдавшей предположительную искусственность искусства.

Дэн понял это, когда, наконец-то уплывая в сон, краешком сознания коснулся сценария о Китченере. Не исключено, что неподатливость материала – это просто вызов; и теперь этот вызов он воспринимал с чувством облегчения. Он принимает вызов, он справится, получив это «да!», сумеет как-то решить все проблемы. Скорее всего чувство облегчения было в значительной степени вызвано чисто личными, эгоистическими причинами, мыслью, что пусть и ценой потери, но ему удалось порвать со стилем существования, омрачившим и в конце концов подчинившим себе этот оксфордский дом. Он подумал о Дженни, о том, как она далеко отсюда, как – к счастью – далека от всех символов и архетипов этой мальчишеской комнаты. Англия, Оксфорд, замкнувшийся в себе самом и своем академизме; средний класс и средний возраст… Дэн заснул.

Здесь спит, похрапывая, господин Specula Speculans – так вполне может показаться. Но даже у самых жалких составителей диалогов и сочинителей чьих-то судеб бывают такие настроения, какими бы неподобающими, злостно не принимающими в расчет страдания других эти настроения ни были: иначе сочинителям не выжить. Ведь они проживают не жизнь, а жизни других людей; проезжают не по магистральным путям определенного факта, но, словно «кочующий» ученый без постоянной должности, переезжающий из одного университета в другой, мечутся по стране гипотетических предположений, сквозь все и всяческие прошлые и будущие каждой единицы настоящего. Только одно из всего этого набора может стать тем, что случилось, и тем, что случится, но для этих людей это одно не так уж и важно. Я творю, следовательно, я существую: все остальное – сон, греза, хоть и конкретная, и осуществимая. Скорее всего то, что Дэн пытался отыскать в своих зеркалах, было не собственное лицо, а путь сквозь стекло, в Зазеркалье. Этот тип интеллекта находит удовлетворение в том, в чем – как можно себе представить – находит удовлетворение Господь Бог: в непреходящей множественности настоящего, в своих бесконечных возможностях, а не в завершенности, не в совершенстве. В совершенном мире не нашлось бы места для таких писателей – вампиров, спящих с довольной улыбкой на устах, в то время как философы бросаются из окон, мужчины и женщины мучаются, дети умирают от голода, а мир гибнет от собственной алчности и глупости. Если Дэн и улыбался во сне в эту ночь, то потому, что в глубине его подсознания гнездилась уверенность, что в совершенном мире не нашлось бы места и ни для кого другого.

Сплетания

Около девяти меня разбудил голос Жизель из-за двери. Звонила моя «дочь из Лондона». Когда я спустился в холл, Джейн – в халате и домашних туфлях – протянула мне трубку, прикрыв ладонью микрофон:

– Я сказала ей, что случилось.

– Спасибо тебе.

Объявив Каро, что это я, я смотрел вслед Джейн, спускавшейся в кухню.

– Ох, папочка! Это ужасно – для тебя.

– Гораздо меньше, чем для…

– А она…

– Держится очень мужественно.

– Я просто не могла поверить, когда она сказала.

– Я понимаю. – Я сделал свой собственный – краткий и тщательно отцензурированный – отчет о случившемся: мы встретились, он ни словом не намекнул на это, должно быть, решение было принято довольно давно.

– Все это так странно. Прямо как будто он только и ждал…

– Я думаю, он и вправду ждал, Каро. – Я замешкался, впервые вдруг осознав, как трудно будет объяснять или, вернее, не объяснять, что же на самом деле произошло. – Встреча со мной, очевидно, была для него завершением чего-то, что еще оставалось незавершенным. Не нужно думать, что это был акт отчаяния. Я подозреваю, что в гораздо большей степени это был акт облегчения, освобождения. Умиротворения, если хочешь.

Некоторое время она размышляла над моими словами.

– Тетя Джейн говорит – ты вел себя просто замечательно.

– Что-то сомнительно.

– В ее голосе я этого не уловила.

– Мы поговорили. Ты была права.

– Очень рада. – Она помолчала. – Наконец-то. – И добавила: – Хоть что-то.

– Ну и нечего капать на мозги.

– А я и не капаю.

– Ну а ты? Как твои-то дела?

Она помолчала.

– Я опять вчера ходила квартиру смотреть. Вечером. Только теперь мне кажется, что я тебя в беде бросаю.

– Это лишь доказывает, что ничего подобного. Давай соглашайся.

– Ну, на самом деле я сказала, что я ее сниму. Мне дали время подумать до завтра. Только…