Комитон

Каро исхитрилась высвободить себе вторую половину дня в пятницу, и вскоре после ленча мы уже были в пути – в моем «вольво», а не в ее «мини». Когда Каро услышала, что ее выходные заранее «запроданы» – не только потому, что мне этого хотелось, но прежде всего из-за того, что ей необходимо объясниться с матерью, – она лишь на секунду замешкалась, другой реакции не последовало. Впрочем, еще когда мы с ней ехали на похороны, решено было, что признание должно быть сделано в удобный момент прямо там, в Оксфорде. И все же, когда дошло до дела, мой отважный жокей дрогнул и не решился взять этот барьер. Да и как можно было ее винить? Ни время, ни место не подходили для признаний; когда мы вернулись в дом, вид множества знакомых по Оксфорду лиц привел Нэлл в оживленное расположение духа, ей хотелось общаться, говорить… И снова, на обратном пути в Лондон, мне пришлось играть непривычную роль отца, защищающего перед дочерью мать, правда, не так уж убедительно. Я слишком долго был виновной стороной и теперь не мог не наслаждаться тем, что со мной дочери легче и приятнее разговаривать.

Пожалуй, она была слишком решительно весела в нашу вторую поездку в Оксфорд, и, хотя Каро очень рассердилась бы на меня за такое сравнение, это слегка напоминало лихорадочную веселость Нэлл. Дочь явно нервничала, маска оказалась прозрачной: Нэлл предстояло узнать о Барни, а мне – встретиться с Комптоном. Каро – в который уже раз – предупредила меня, что жизнь в поместье словно списана с «Кантри лайф» 242 , и, словно мы ехали к совершенно чужим людям, убеждала «быть умненьким и благоразумненьким»…

После нашего с ней разговора мы, будто по молчаливому уговору, не упоминали о Барни. Если Каро проводила вечер вне дома, она обычно возвращалась около полуночи; правда, как-то раз, когда мне случилось не спать, я слышал, как она вошла значительно позже трех. Наутро это было очень заметно, но я ничего не сказал. По правде говоря, она всегда казалась утомленной, но – как я ни старался обнаружить хоть малейшие признаки этого – вовсе не несчастной. В новую квартиру она собиралась переехать на следующей неделе, и я мог хотя бы утешаться тем, что тогда уж ей не придется выбираться бог знает в какой поздний час из теплой постели в чьей-то чужой, одолженной им на время квартире. Я не мог понять, зачем она вообще в этих случаях возвращается домой. Однако и здесь я не решался ступать на запретную почву. Во всем же остальном мы оба старались лучше понимать друг друга. Я рассказал ей о Дженни, о Милдред и Эйбе; а потом и гораздо больше о том, почему ушел от ее матери к Андреа. Как-то вечером – она оставалась дома – Каро увидела на моем столе исчерканные исправлениями страницы сценария о Китченере: это был эпизод, над которым я мучился целый день; она ничего не сказала, но через час, за ужином, вдруг спросила, не может ли она попробовать перепечатать текст.

– Не стоит. Вариант далеко не окончательный.

– Просто я подумала…

Я помедлил, потом поднялся из-за стола, прошел наверх и принес текст; положил листы рядом с ней и поцеловал ее в голову. Примерно с полчаса она поиграла в машинистку, а я использовал то, с чем она в конце концов явилась ко мне, как основу для лекции-экспромта о том, как пишутся сценарии и какие при этом возникают проблемы. На самом деле это оказалось хорошим уроком и мне самому. Каро неожиданно превратилась в маленькую девочку, какой я ее никогда не знал: она задавала множество вопросов… может быть, впервые в жизни начиная понимать, что это за работа и для чего она делается. Не о том, конечно, надо было бы говорить, но это нам очень помогло.

Приехали в Оксфорд. Я смог воочию убедиться в нежной привязанности, которая, как я знал, существовала между теткой и племянницей. Сама Джейн была гораздо менее напряжена, чем в день похорон, явно испытывала, хоть и всячески сдерживаемое, чувство освобождения от кошмара, обретения душевного равновесия. Пяти еще не было, но мы все выпили чаю, а потом Джейн позвала меня наверх; Каро, вместе с недовольным и неуклюжим Полом, осталась мыть посуду. Наверху стояла небольшая картонная коробка с книгами и ботаническими заметками об орхидеях: то, что Энтони просил меня взять себе.

– Я не все его записи и рисунки сюда положила – только те, что на полях. Пола это сейчас не интересует, но я подумала, что когда-нибудь он захочет иметь их в своем распоряжении.

– Разумеется. И если он захочет когда-нибудь вернуть себе эти…

– Мне жаль, что он такой нелюдимый. Ему надо возвращаться в школу.

– Он так тяжело все воспринимает?

– До него сейчас трудно достучаться. Мне думается, ему необходимо либо быть наедине со мной, либо – вообще без меня. В последние дни так много народу заходит. А он совершенно непредсказуем. А ведь, по сути, он очень неглупый мальчик. – Она словно почувствовала, что неоправданно взваливает свои заботы на чужие плечи, и улыбнулась: – Во всяком случае, Роз ты совершенно покорил.

– А она – меня.

– Меня вытащили из постели после полуночи, чтобы рассказать, как прошел тот вечер. – Она помолчала. – И про подарок, который вовсе не надо было дарить. Но он очень понравился.

– Его выбирала Каро.

– Роз просто в восторге.

Джейн опустила глаза на коробку с книгами, стоявшую между нами, осознав что я пытался поймать ее взгляд вовсе не для того, чтобы выслушивать эти банальности.

– Ты жива?

– Чудом каким-то.

– Что слышно из Америки?

– Он мне написал.

В коридоре зазвонил телефон, и она вышла из комнаты. К тому времени, как она закончила разговор, из кухни явились завершившие свои дела Каро и Пол, и мы снова оказались вчетвером.

Разумеется, в машине мы разговаривали, но каким-то образом настроение определялось присутствием угрюмого подростка, сидевшего рядом с матерью на заднем сиденье. Небо было серым и пасмурным, ни дождя, ни ветра – погода сама по себе была мягкой и даже теплой, но угнетала низко нависшая и казавшаяся неподвижной завеса туч. Если бы погоде нужен был дух-вдохновитель, Пол вполне подошел бы для этой роли. Каро лезла из кожи вон, стараясь втянуть мальчика в разговор, о чем бы ни шла речь, и он время от времени отвечал на какой-нибудь вопрос, но ни разу ничего не произнес по собственной инициативе. Если что-то из сказанного вызывало у остальных улыбку, он бросал взгляд на Джейн (я пару раз заметил это в зеркале заднего вида), но не так, как порой смотрят на родителей дети, пытаясь следовать их примеру, подражая их реакции, нет, это был взгляд скорее осуждающий, будто Пол знал – мать притворяется… даже если ее улыбка была просто знаком вежливости. К тому же он сидел, странно вжавшись в спинку сиденья, словно не доверяя водителю. Когда мы взбирались на Котсуолдские холмы, я вдруг подумал, что ему, наверное, хотелось ехать впереди, и предложил им с Каро поменяться местами.

– Да нет, мне и тут хорошо.

– Спасибо, – пробормотала Джейн.

Он помолчал – пауза была поистине убийственной, точно рассчитанной по времени; видите, меня заставляют! – и произнес:

– Спасибо.

Его манера вести себя была настолько гротескной, что мне стало жаль мальчика. Смерть отца явно задела его гораздо глубже, чем он хотел это выказать, а я слишком хорошо помнил собственное детство и эти состояния, когда любое проявление нежности, как и любая, самая доброжелательная усмешка, заставляют лишь еще глубже укрыться в собственной раковине. Но я не помнил, чтобы моя злость или обида длились дольше, чем один день. Я решил, что следует дать мальчику возможность предаться собственным страданиям, и когда Каро снова принялась его задирать, я коснулся ее руки, давая понять, что следует прекратить старания.

В Комптон мы приехали незадолго до сумерек. Ворота с привратницкой – в ней теперь, кажется, жил один из трактористов Эндрю – были открыты, и мы покатили по бесконечной аллее, по которой – если придерживаться должного стиля – следовало бы ехать в ландо или хотя бы в «роллс-ройсе». В конце аллеи перед нами открылся серого камня дом палладианской 243 архитектуры; усыпанные гравием дорожки, внушительные урны и балюстрады, половина фасада погружена во мрак – эту часть дома прозвали «ледяное крыло»: отапливать его теперь было не по средствам, и открывалось оно только по большим праздникам; зато изящные высокие окна первого этажа другой половины дома излучали приветливый, ярко-желтый в наступающих сумерках свет. Отворилась дверь, и в проеме возник Эндрю в просторном белом свитере с высоким горлом, Нэлл рядом с ним казалась маленькой и хрупкой; за ними – пухленькая девочка-подросток в бриджах, единоутробная сестра Каро Пенелопа, в просторечии – Пенни, а за нею – два ирландских сеттера; все они – собаки и люди – сбежали по ступеням, начались бурные приветствия, рукопожатия, объятия, восклицания; потом Эндрю помог мне выгрузить из машины вещи. Когда мы наконец вошли в замечательных пропорций холл, я увидел, что на верхней ступеньке первого пролета огибающей холл лестницы сидит маленький мальчик в халате.