И Нэнси.

Нэнси – мука моя.

По правде говоря, уехав в школу-интернат, я на целых два года о ней и думать забыл. Я знал, что она учится в местной школе-интернате в Ньютон-Эбботе как приходящая ученица. Во время каникул я видел ее в церкви. Она казалась потолстевшей и неуклюжей и какой-то слишком застенчивой; куда подевалась ее задиристость, свойственный ей прежде мальчишеский задор? От нее теперь и взгляда было не дождаться, какие уж там гляделки! Да я и сам был не лучше. В дортуаре я такого о сексе наслушался и так буквально все воспринимал… Моя школа вовсе не отличалась сексуальными извращениями, но подспудные течения… тема эта постоянно возникала в ночных разговорах и порождала тревожные вопросы, Мне (я предполагал, что только мне!) приходилось лгать о собственном сексуальном опыте. Конечно, я целовался с девчонками – а как же? Конечно, трогал их за грудь, конечно… об остальном лгать не надо было – возраст служил достаточным оправданием, но моя абсолютная невинность, разумеется, была постыдна. Я обнаружил, что некоторые мальчики мне нравятся – и стал себе противен: одно дело – кощунствовать на словах, и совсем другое – обнаружить, что ты тайный извращенец. Я винил во всем семью – и не без оснований; у всех других ребят были сестры, у сестер – подружки; были танцульки, вечеринки… а все, что было у меня, это игра в теннис, да и то изредка, со скучными, заносчивыми существами противоположного пола, которые гораздо больше интересовались лошадьми, хоккеем и друг другом, чем прогулками в лесочке. Да даже и эти прогулки всегда в присутствии дуэний, следящих за каждым шагом. А еще я ужасно боялся показаться смешным, если попытаюсь сделать шаг в желаемом направлении… или – вдруг моя спутница поднимет шум и узнает отец или тетя Милли. Ну, школа была хороша уже хотя бы тем, что думать о девчонках было некогда. Знакомиться было негде, а те, кого мы порой видели, были недосягаемы. Зато были учеба и чувство солидарности с другими испытывающими такие же страдания, такую же безысходность. Но дома, на каникулах, я был предоставлен самому себе и обречен в одиночку сражаться с комплексом Портноя 284 .

Спас меня младший мистер Рид. В тот год, как раз перед тем, как я приехал домой на летние каникулы, он повредил спину, насаживая ворота на петли. Ему строго-настрого запретили делать тяжелую работу, и запрет этот он тут же проигнорировал, как делают все нормальные крестьяне во всем мире; теперь он расплачивался за это, вынужденный провести две недели в постели без движения и по меньшей мере еще несколько месяцев в инвалидном кресле. Мы же были слишком многим обязаны этому семейству – я имею в виду незаконные продуктовые «поставки», – чтобы мой отец мог ответить отказом на предположение миссис Рид, что в это лето моя помощь ей нужнее, чем кому-либо другому в нашем приходе. К моему приезду дело было решено и подписано. Меня наняли за тридцать шиллингов на пять с половиной рабочих дней в неделю: рабский труд.

Но шестнадцатилетнего раба это ничуть не беспокоило. В прошлые каникулы – на Пасху – он видел Нэнси только раз, в обстановке, безмерно далекой от эротики: на торжественном чаепитии, устроенном в пасторском доме для Союза матерей, но и этого было достаточно. Дэну и Нэнси было поручено разносить чашки и тарелочки без умолку щебечущим дамам. Светлые волосы Нэнси были уложены в прическу в стиле Бетти Грейбл, это очень понравилось Дэну; и если ей и недоставало гибкой стройности Дины Дурбин 285 (его тогдашний идеал женщины), то ее вечернее платье из блестящего синего шелка, с короткими – фонариком – рукавами и пышной юбкой свидетельствовало, что «потолстевшая и неуклюжая» – определения вовсе не справедливые. Может, чуть слишком пухленькая, но с явно выраженный очень быстро, он теперь был на целый дюйм выше ее. Она робела, возможно из-за сословных различий, и они едва ли словом перемолвились за весь вечер. Он подумывал, не решиться ли предложить ей выйти в сад, но в присутствии стольких свидетелей… да и предлога подходящего придумать не удавалось. У нее были лавандово-синие глаза, изогнутые дугой брови, длинные ресницы; лицо ее – если бы не глаза – могло показаться чуть слишком пухлощеким, но все вместе было удивительно гармоничным. Некоторое время спустя она скромно уселась рядом с матерью, и Дэну пришлось довольствоваться взглядами украдкой. Но той ночью…

В первый же день своего счастливого рабства в Торнкуме он понял, что влюблен по уши, влюблен ужасно, мучительно, так, что не способен поднять на нее глаза, когда она тут, поблизости, или думать о чем-то другом, когда ее нет; а все эти надоевшие расспросы дома, за ужином! Да, старый мистер Рид показал ему, как косить, он выкосил полсада, всю крапиву уничтожил, это по-настоящему трудно, надо сноровку иметь. Невозможно объяснить им даже это: старик показал ему, как держать руки на косовище, каким должен быть ритм… медленно и размеренно, сынок, полегче, не нажимай, тише едешь – дальше будешь; старик тяжело опирается на палку, стоит под склоненными ветвями яблони, улыбается, кивает. А искусство отбивать косу! А как это все трудно. Глядите, как сбиты ладони – все в пузырях. Старику вынесли стул, чтобы он мог сидеть и наблюдать за происходящим, поставили около ульев, Дэн рассказал и об этом, но – ни слова о девочке, принесшей им перекусить в десять утра: чай и сладкий пирог; а еще – она ему улыбнулась. Она повязала голову красной косынкой, кое-где к ней прилипли пушинки – в птичнике ощипывали цыплят; а этот робкий взгляд, подспудное понимание, чуть заметный, особый изгиб тесно сомкнутых губ… Потом – обед. Пироги с мясом и картофельная запеканка (миссис Рид наполовину из Корнуолла). Потом он и Луиза чистят коровник, навоз – в кучу, соломой устилается пол. Потом – то, потом – это, тетя Милли улыбается, отец доволен.

В девять – спать, спать хочется смертельно, всего пара минут, чтобы вспомнить непередаваемо ужасное – конец дня. Собирали яйца – вдвоем с пей, больше никого; он держит корзину, она роется в ящиках, он смотрит на ее профиль, вонь куриных гнезд, кудахтанье, ее ласковый голос, успокаивающий кур, будто его здесь и нет, но ясно – она сознает, что он тут; сейчас она уже не так робка, хоть по-прежнему не поднимает глаз. А он вдруг сознает, как она миниатюрна, как хрупка, как женственна. Внезапная эрекция, он пытается прикрыться корзиной, пригибается сильнее, чем необходимо под низкой крышей. Снаружи, у живой изгороди, немного легче: теперь они разыскивают под кустами сбежавших несушек; солнце клонится к закату; Нэнси наклоняется, блестит полоска кожи под краем ситцевой кофточки; теперь они идут к амбару, где наверху на соломе снеслась черно-рыжая родайлендка по имени Безмозглая: «ох, как бы те гадские крысы все яйца не сожрали». Курица носится кругами по мощенному камнем полу, в тревоге и гневе. Нэнси осторожно выбирается вниз, в руке – два яйца, говорит с нарочитым акцентом:

– Ох, да затихни ты, Безмозглая, будет тебе! – И, наклонившись, вытягивает губы трубочкой, чмокает, словно целует, рыжеголовую птицу.

Дэн говорит:

– Тут у вас безмозглых нет.

Нэнси подходит, берется с другой стороны за ручку корзины, которую он держит, будто ей надо посмотреть, много ли там яиц.

– Чего – тут? Всего-то навсего – ферма. Да работа.

– Тебе не нравится?

– Когда как.

– Ты рада, что я вам помогаю? Ее голова низко опущена.

– А как же. Мы радые.

– Я про тебя спрашиваю.

– Когда не задаешься. Это его задевает.

– Ты что, думаешь, я задаюсь?

– А раньше-то? В воскресной-то школе?

– Ну я не хотел. Она молчит.

– Мне хотелось с тобой поговорить. Дома. На Пасху.

Она переворачивает коричневое яйцо на ладони, стирает со скорлупы прилипшую соломинку; отворачивается к широкой амбарной двери, потом на миг поднимает на Дэна робкий взгляд и снова опускает глаза.

– Ты Билла помнишь? – Она делает движение головой – указывает назад, на север. – Он оттуда, из-за дороги. Билл Хэннакотт?