не успело путешествие начаться, как уже приближалось к концу; здесь пахло каким-то жульничеством, будто время передернуло карту.

Беспокойство еще усиливалось ощущением, что в его душевном равновесии, в его жизни намечаются какие-то сдвиги; какие именно, он пока не мог осознать. Но все яснее и яснее он понимал, что сдвиги эти – результат некой незавершенности, которая, в свою очередь, была результатом предопределенности. Это ощущение крылось где-то в глубине, оно не было связано с возобновлением его знакомства с Нилом, с влиянием встреч и событий, происходивших во время путешествия. Дэн по-прежнему держался того убеждения – того грана истины, – что свобода, особенно свобода познавать себя, есть движущая сила человеческой эволюции; чем бы ни приходилось жертвовать, нельзя жертвовать сложностью чувств и восприятий, как и способностью их выразить, поскольку именно в этой сфере и начинаются изменения (так сказать, приоткрывается щель в двери), что и порождает – в социальном смысле – магию мутаций спирали Д Н К 393 . Все время, пока они беседовали со старым профессором, он исподтишка наблюдал за выражением лица Джейн, пытаясь угадать, замечает ли она, что старик, хоть и не так явно, льет воду на его, Дэна, мельницу. Но когда профессор ушел, вскоре после того, как вавилонское столпотворение неожиданно быстро, но трогательно распалось на два разноязыких племени, Дэн не стал ставить точки над i. Они говорили о старом профессоре, но не о том, что он им рассказывал, а о том, мог ли он решиться вот так говорить со своими соотечественниками, путешествовавшими на том же судне. Дэн почувствовал, что, хотя Джейн и одобряла гуманность герра Кирнбергера, ему не удалось ее убедить. Все это слишком походило на квиетизм. Западное общество – непослушный ребенок, и без розги левых убеждений тут не обойтись.

В результате Дэн обнаружил, что ему хочется (хотя принцип не перебарщивать даже в удовольствиях был существенной чертой его житейской философии), чтобы это плавание длилось подольше, ну пусть бы еще неделю. Кроме всего прочего, путешествие оттягивало, откладывало любые решения. Можно было ждать, наблюдать… действовать было вовсе не обязательно. Он уже сейчас видел, что провел эти дни, балансируя между внешним довольством и внутренней обеспокоенностью, наслаждаясь сегодняшним днем и беспокоясь о будущем… Тревога его не была похожа на обычные тревоги: он страшился наступления будущего. Волновало его и то, что он ничем не мог объяснить эти тревожные предчувствия. Чтобы признать себя человеком никчемным, потакающим собственным слабостям, ему вовсе не нужен был тот отрывок из Лукача, который он тогда отчеркнул Попросту говоря, ощущение у Дэна было такое, словно он околдован этими днями на Вечной реке: Нил и успокаивал и тревожил.

Но герр профессор, сам того не подозревая, и незаметно даже для Дэна, несколько поколебал чашу весов; а потом случилось что-то, что позволило ему наконец увидеть, куда же он на самом деле плывет, направляясь вверх по течению реки. Вовсе не в Асуан; Дэн полностью смог осознать это лишь во время их последней стоянки, утром того дня, когда они должны были туда прибыть.

Последнюю остановку они сделали, чтобы бегло осмотреть храмовый комплекс в Ком-Омбо. Посреди пустынного ландшафта, на низком мысу над Нилом, комплекс поражал сходством с творениями древнегреческих мастеров: та же уединенность, продуманное расположение храмов, солнечный покой, отраженный в голубой воде. Хорошо бы такими были и другие виденные ими святилища – не только прекрасными сами по себе, но и прекрасно обрамленными. Почему-то посещение храмов Ком-Омбо в прошлый раз Дэну не запомнилось.

Их корабль ошвартовался совсем недалеко, и они пошли по песку к святилищу. Стайка шаловливых ребятишек – детей бедуинов, – приплясывая, бежала за ними по гребням песчаных дюн, бронзовогорлые голуби ворковали в акациях у воды. На этот раз Джейн с Дэном не стали и притворяться, что слушают злосчастного гида – так приятно было шагать по вымощенным камнем дорожкам и террасам над рекой. И тут Дэну-орнитологу было даровано истинное наслаждение. Он разглядывал в полевой бинокль похожую на малиновку птичку, что прыгала в тени у самого берега. Это было прелестное маленькое создание – синезобый дрозд; он впервые в жизни встретил особь этого вида. Он задержался на пару минут – понаблюдать за птичкой, а Джейн, от нечего делать, отошла и села на угол террасы над рекой, глядя вверх по течению. Потом передумала и спустилась пониже, совсем скрывшись из вида.

Когда Дэн сам подошел к углу террасы, он обнаружил, что разрушенная стена облегчает спуск к самой воде. Джейн сидела на основании упавшей колонны, в негустой тени молодого деревца, к Дэну спиной, глядя на выгибающийся к югу водный простор. Дэн пробрался по камням туда, где она сидела.

– Восхитительное место, не правда ли?

Она кивнула. Но то, как она кивнула, и то, что она не повернула головы, противоречило легкости его тона, служило предостережением. Дэн подошел поближе. Она смущенно глянула вниз, на его ботинки, и снова принялась разглядывать пейзаж. Потом рука ее поднялась и легонько коснулась глаз.

– Извини. Это пройдет. – Она покачала головой – «не надо меня утешать». – Просто всему конец. И еще я подумала об Энтони. Ему бы здесь так понравилось.

Дэн сел на цилиндрический камень рядом с ней.

– Что это ты вдруг?

Она ничего не ответила.

Тут, без всякого предупреждения, ее рука протянулась и сжала его ладонь, словно Джейн просила прощения за неожиданно женскую слабость. Она, конечно, сразу же убрала бы руку, но Дэн удержал ее, и рука осталась лежать на камне между ними, накрытая теперь его ладонью. Несколько мгновений они сидели так, молча. Он легонько сжал ее руку и почувствовал едва заметное ответное движение; потом увидел, что она смотрит на две их руки как на что-то отдельное от них самих. И неожиданно для себя самого понял – сказано еще что-то: и тем, как она потупила взгляд, и тем, как она сама протянула к нему руку. Он был растроган и в то же время странно заморожен. Простота отношений крылась вот в таких моментах молчания, в попытках нащупать путь. Какой-то частью своего существа он стремился обвить рукой ее плечи, но знал, что из-за странной скоротечности путешествия его инстинктивный порыв осознан слишком поздно: осуществлять его следовало либо спонтанно, либо уж никогда.

– Моя дорогая, ведь он и не захотел бы сюда поехать.

– Я знаю.

– А мы все могли бы ездить сюда каждый год.

Она улыбнулась, чего он и добивался, и процитировала Элиота 394 :

– «Читаю много по ночам, зимою к югу уезжаю».

– Можно и так сказать.

За их спинами послышались голоса: несколько французов Становились у угла террасы; Джейн высвободила руку, но ни тот ни другая не обернулись, сидели, снова погруженные в молчание, в просвеченной солнцем тени. Три белоснежные цапли пролетели над рекой, но Дэн глядел на них, думая о другом. Что-то было в ее взгляде, устремленном на их соединенные руки. Какое-то отклонение от театральности их отношений во время путешествия, приближение к чему-то иному, непровозглашенному, неявному, и не только меж ними обоими, но и внутри каждого из них по отдельности; описать это можно было бы и отклонением в ином смысле… это был женский взгляд, не нейтрально-товарищеский. Почти неохотный, ни о чем ином, кроме своего существования, не говорящий… но он был!

Он перечеркивал ее «всему конец»; фраза эта подразумевала не только их путешествие, не только новообретенный опыт. Дэн знал – она относится главным образом к прошлому, и не к какой-то утерянной в прошлом возможности, а к возможностям прошлого вообще, к тому – Джейн понимала, что и он это понимает, – что утеряно безвозвратно; и все же в той фразе был чуть заметный оттенок… пусть Дэн расслышал его просто потому, что она была произнесена здесь и сейчас, – оттенок сегодняшнего сожаления… о том, что им вновь открылось, что за всеми изменениями оставалось неизменным. Очень возможно, что он расслышал больше, чем в той фразе было. Однако на самом деле она выявила что-то в нем самом: это его рука шевельнулась – обнять плечи Джейн, это он желал, чтобы путешествие продлилось, сознавая, что избегает честно признаться себе – почему; он разделял ее печаль при мысли об окончании плавания и понимал, что ему будет недоставать каждодневного существования рядом с ней, этой близости души и ума, интуиции, возраста, жизненного опыта… восстановления былого сочувствования в гораздо большей степени, чем он хотел бы признать. Открытие пришло к нему на удивление свободным от всякого физического влечения: эта сторона была по-прежнему тесно связана с мыслями о Дженни, и не только из желания сохранить верность. Гораздо большую роль здесь играло ощущение незавершенности, которое должно будет невероятно возрасти, когда каждый пойдет своим путем… промельк реальности посреди древнего платонического мифа, эхо мифа раблезианского: Fais ce que voudras… это тоже его пугало.