– Ты здесь ни при чем, Дэн.

– Мы оба ни при чем. Это другие люди.

Она долго пытливо вглядывалась в его лицо, наконец улыбнулась, все еще сомневаясь, принялась надевать пиджак. Дэн отобрал пиджак, помог его надеть – она повернулась спиной – и задержал руки на ее плечах, не давая ей обернуться.

– Теперь ты знаешь, что я чувствую. Я не буду больше говорить об этом. Обещаю тебе. Давай по крайней мере беречь то, чего нам удалось достичь.

Джейн не двинулась с места, только подняла руку и сжала его ладонь, лежавшую у нее на левом плече.

– Я чувствовала себя ужасно вчера вечером. Продемонстрировала все, что ненавижу в представительницах собственного пола.

– Я понял.

Рука ее соскользнула прочь, но сама Джейн не двигалась.

– Если бы мы были просто…

– Знаю. Родились резонерами, ничего не поделаешь. – Он сжал ее плечи и сразу же отпустил. – Пальмира? И будем квиты?

Секундное замешательство, потом – кивок головы, знак согласия.

Через четыре часа их самолет заходил на посадку в Каире. Настроение Дэна отчаянно ухудшилось. Несмотря на то что они разговаривали, даже посмеялись над чем-то пару раз, точно так, как это бывало раньше, ему их обоюдное поведение казалось абсолютно бессодержательным: укрывшись каждый за своей маской, они стали еще дальше друг от друга, чем когда бы то ни было.

Всего лишь сутки назад они были гораздо ближе друг другу; вчерашний день представлялся теперь раем – до яблока с древа познания. Ограниченная замечаниями о том, что представало взору, их беседа доказывала, что все остальное чревато опасностями, запретно, невозможно. Несмотря на данное обещание, Дэн несколько раз порывался что-то сказать, но тут же сдерживал готовые вырваться слова. Помогала гордость. Ему представлялось, что Джейн теперь втайне мечтает, чтобы злосчастное путешествие поскорее закончилось, чтобы ей поскорее от него отделаться, чтобы поскорее пересесть на самолет в Рим.

Они приземлились чуть позже полудня. В аэропорту их ждал Ассад. Самолет в Бейрут летел только в пять, и было решено, что они устроят совместный ленч и съездят в Муски, чтобы купить что-нибудь напоследок. Присутствие Ассада принесло такое облегчение, какого Дэн и ожидать не мог, хотя то, что это так, его раздражало и огорчало. Казалось, Джейн с коптом просто счастливы возобновить установившиеся ранее отношения: завязался легкий флирт, а может быть, это лишь мерещилось Дэну в его теперешнем сверхуязвимом состоянии духа. Улыбки Ассада, его глаза, еще более темные, чем карие глаза Джейн, были обращены исключительно к ней, как и его вопросы. Джейн была с ним всего-навсего вежлива, а Дэн не имел ни права, ни оснований изнывать от ревности. Алэн говорил, что все сколько-нибудь богатые египтяне, как бы далеки они ни были по своему культурному уровню от традиционной мусульманской полигамии, все еще позволяют себе заводить молодых любовниц, и Дэн подозревал, что именно так и обстоит дело с этим коптом… он, несомненно, пользуется этой удобной и санкционированной обществом системой, пожиная плоды двух культур сразу… умная и образованная жена-ливанка (он привез им от нее ad hoc 422 путеводитель по достопримечательностям Ливана, изданный на французском языке), секретарши, да и местные кинозвездочки к тому же. Другими словами, Дэн увидел в Ассаде себя и понял, что на самом деле его раздражает опасение, что Джейн видит в нем Ассада.

А еще его сильно задело то, что любовь она приравняла к тюрьме. Он все глубже задумывался над этим: несправедливость сравнения была совершенно очевидна. Она могла наслаждаться этим вот ленчем, непринужденной беседой с Ассадом только потому, что он, Дэн, был рядом; вообще оказалась здесь только благодаря ему. Он тут же обозвал себя типичным «мужским шовинистом», но его самокритика была порождена расхожими либеральными взглядами, а вовсе не искренней убежденностью. Он припомнил то, что герр профессор говорил о немецком и английском восприятии свободы. Может, любовь и правда тюрьма, но она, кроме того, еще и величайшая свобода.

Перелет в Бейрут оказался ужасен. Самолет был забит паломниками, направлявшимися в Мекку, воздушные ямы следовали одна за другой, облачность никак не рассеивалась, пассажиров рвало, кабина пилота хранила загадочное молчание… это беспокоило даже Дэна, хотя ему и приходилось часто летать самолетом. Он, однако, скрывал свое беспокойство ради Джейн. Как всегда, он уже представил себе заголовки в газетах, будущее без себя, конец незавершенной жизни, горькую иронию гибели именно сейчас, в данный момент. И придумывал истории про гораздо худшие полеты в качестве предлога для того, чтобы держать в своих ладонях руку Джейн.

Когда они наконец сели в Бейруте, там только что прошел сильный ливень. Мокрая посадочная полоса отражала неровный свет фонарей, было значительно холоднее, почти как зимой в Англии. Это оказалось для них неожиданностью, как, впрочем, и сам город, гораздо более европейский, чем восточный или африканский: масса огней, залитые светом отели и жилые дома, утесами поднимающиеся к небу, масса машин на улицах, и кажется, каждая вторая – «мерседес»; повсюду богатство так и бьет в глаза. На миг обоих охватила ностальгия по грязному, пыльному и бедному Египту, по его потрепанным гостиницам, его неделовитости, его древней человечности. Их новый отель был из тех, что превращают все страны в одну, но самым неприятным образом, устанавливая дистанцию со всем окружающим миром, кроме мира счетов, оплачиваемых фирмой, интернационального мира крупных чиновников.

Дэн позвонил сестре мадам Ассад: она все устроила. Их машина и шофер, получивший допуск (без этого в Сирию вас не допускали), будут ждать у отеля в восемь часов утра, Джейн с Дэном пригласили пойти куда-нибудь вместе, но Дэн отказался, даже не спросив Джейн; более того, он даже не сообщил ей об этом, когда они встретились перед обедом.

Пообедав, они прогулялись по ярко освещенным улицам У моря, разглядывая витрины. К этому времени дурное настроение Дэна превратилось в отвратительную, всепоглощающую депрессию: не столько, как ему теперь казалось, из-за Джейн, сколько из-за утраты перспективы, забрезжившей перед ним в Асуане. Несмотря на то что сказала Джейн, эта перспектива упорно связывалась в его мозгу с островом Китченера: зеленый дол вне времени, лоно, где все кажется потенциально возможным, будущее, где растворяется и тает напряженность, вместе с напряженностью между ним и Джейн… он слишком поздно разглядел это, слишком долго ждал. А теперь они вернулись в реальный современный мир, пораженный жаждой потреблять, в страну Гадаринскую 423 , эфемерную… он с трудом заставлял себя смотреть на витрины магазинов, мимо которых они шли, ощущал застывшую неподвижность собственного лица, метафизическое унижение: мир почернел, в нем царила вульгарность, от комедии не осталось и следа.

Дэн прекрасно понимал, что его сжигает пламя, старее которого нет на свете, но до сих пор не мог понять – откуда вдруг такая напасть? Словно средневековая болезнь, какая-нибудь бубонная чума, давно, казалось бы, контролируемая современной наукой настолько, что ее практически и опасаться не стоит, инфантильная, пришедшая из детских сказок, вера в клише «и жили долго и счастливо до самой смерти», смехотворный, нелепый миф. Словно другой великий миф – судьба – брала реванш за бесчисленные романы, которые он так расчетливо и хладнокровно заводил, которые приносили ему наслаждение… он снова подумал о Дженни, о первых неделях с ней, о том, какими простыми, уравновешенными и веселыми, приятно возбуждающими казались теперь, при взгляде назад, их отношения. Стоишь рядом с женщиной перед окном «от кутюр» и жаждешь сказать ей: ты нужна мне больше, чем все слова в мире способны передать. Вместо этого ты достаешь карманный калькулятор и переводишь ливанские цены в английские фунты; ты ненавидишь эту женщину за интерес к мишуре, проявляемый лишь для того, чтобы как-то заполнить вакуум, расстояние между вами… чуть ли не продемонстрировать равнодушным прохожим, что у нее все в порядке.