– Полагаю, ты ей все обо мне рассказал?

– Все о том, почему я никогда не был тебя достоин.

– Мечтаю, чтобы ты написал сценарий о женщине, которая в гневе убивает мужчину из-за его фальшивой порядочности. Я вполне сейчас способна на это.

– Не ты. Актриса, в тебе живущая.

– Вряд ли ты когда-нибудь видел во мне кого-то другого.

– Меня бы здесь сейчас не было, если бы не видел.

– Ты будто хочешь, чтобы я стала безжалостной тщеславной сучонкой, для которой главное – успех.

Дэн помолчал. Потом заговорил снова:

– Как ты думаешь, почему друзья твоей подружки за тем столиком все время исподтишка поглядывают на нас? – Она не ответила. – Этим молодым людям нравится, как ты смотришься, Дженни. Но еще больше – то, какой ты становишься. Ты обречена стать чем-то вроде богини. Даже теперь. Неприкасаемой весталкой-девственницей. Какой мечтает быть каждая молодая женщина. Какую мечтает заполучить каждый мужчина. И не важно, что они знают, что ты не девственница. Очень скоро в воображении публики ты станешь особой священной и неприкосновенной. Ты прекрасно знаешь, какова альтернатива. Либо ты поворачиваешься ко всему этому спиной, отказываешься играть роль иконы. Либо принимаешь правила игры и расплачиваешься за последствия.

– Я звоню по телефону в свой последний час, а он стал слишком важной шишкой и не отвечает.

– Мы живем в иной культуре. Ты никогда не станешь Монро. И судьба уже сравняла этот счет 446 . – Дженни ничего не ответила. – Нельзя иметь и то и другое. Я знаю. Я слишком долго прожил в мире кино.

– Я не хочу отказываться от себя – такой, какая есть.

– Тогда тебе останется только выбрать, весталкой какого из современных стилей ты хочешь быть. И всегда помнить, что ты работаешь в самом прогнившем из современных искусств. Где даже самых лучших «опускают» чуть ли не до того, как они ногу на порог поставить успеют. Где всегда правили и будут править кретины. Где привычная модель отношений – это отношения сутенера и проститутки. Ты все это и сама знаешь. Знаешь все «отчего» и «почему».

– Кажется, ты и вправду прожил в мире кино слишком долго.

– Я только прошу тебя не отказываться от себя – такой, какая есть. Но за это придется расплачиваться.

– Я привыкла принимать прекрасные – четкие и ясные – решения по разным поводам. А ты взял и все безнадежно запутал.

– Это не я. Просто ты взрослеешь.

– Я прекрасно взрослела и без этого, до того, как мы встретились.

– Я не собираюсь играть роль Ловеласа в твоей жизни.

– А это еще кто?

– Соблазнитель в «Клариссе» Ричардсона 447 .

И наступила тишина, тяжкая, тупиковая, когда просто больше нечего сказать. Дженни оказалась более угрюмой и невосприимчивой, чем Дэн ожидал, точно возвращение домой, в знакомую обстановку позволило ей расслабиться, выплеснуть прочь тот эмоциональный заряд, который она носила в себе все то время, что была в Калифорнии, и теперь за блестящей внешностью, стильной одеждой, профессиональным успехом осталась маленькая, растерянная, сердитая и одинокая Дженни. Однако Дэн знал что происходит с актрисами, когда заканчиваются съемки, и понимал, что ее настроение отчасти объясняется обстоятельствами, за которые он сам ответственности не несет. Но чувствовал он себя совершенно несчастным из-за того, что не способен был утешить ее тем единственным способом, который мог сработать. Дженни нарушила молчание, сказав подобающе светским тоном, но потухшим голосом:

– Может, съешь что-нибудь?

– А ты? Возьмем сандвичи?

– Я бы взяла с копченой севрюгой, если у них есть. Тут скоро станет совсем полно.

– Еще пива?

Она покачала головой:

– Нет. Только кофе.

Дэн отошел к стойке и подождал, пока приготовят сандвичи. Увидел, что Дженни направилась в дамскую комнату в конце зала; проходя мимо столика своей подруги, она наклонилась к ней и что-то быстро сказала, не обращая никакого внимания на сидящих там мужчин. Дэн попытался прочесть подписи на портретах знаменитостей; на большинстве фотографий были лица, которых он раньше никогда не видел. Когда Дженни возвратилась – он уже снова сидел на своем месте. Она уселась рядом с ним с видом человека, принявшего новое важное решение.

– Я хотела всего-навсего увидеться с тобой еще раз. Выпустить пар. – Она выжала лимон на сандвич с копченой севрюгой. – Если мы когда-нибудь еще встретимся, ты будешь для меня просто странным, запутавшимся писателем, с которым я когда-то завела интрижку.

– Ну, для меня ты всегда будешь гораздо более близким человеком.

Дженни принялась за еду.

– А в Египте было интересно?

Ему надо было бы отвергнуть эту постыдную смену тона и темы, но вместо того он последовал ее примеру. Народу в баре становилось все больше. Дэн видел – Дженни его почти не слушает; может быть, слушает голос, не вслушиваясь в слова; прислушивается к их прошлому, не к их настоящему. Теперь она показывала ему, что она его преодолеет, что она это преодолеет. Характерный для нашего времени гладенький переход от высокого форстеровского «Связывай…» 448 к прагматическому «Материализуй…». Подошли две девушки и сели на стулья с другой стороны их столика. Дэн и Дженни на минуту замолкли, невольно слушая их болтовню. Потом она вдруг сказала:

– Пойдем?

Натянула пальто замшевое, лоскутной работы, очень дорогое, – в Лос-Анджелесе она раздумывала по многу дней, прежде чем решиться на такие траты; взяла плетеную сумку. Дэн вышел следом за ней на улицу, на свежий воздух. Прохожие, машины, медленно ползущие наверх, к Хэмпстеду 449 . Погода стояла ясная, предвестье весны; яркие солнечные блики ложились на все вокруг. Дженни встала к Дэну лицом, обеими руками держа перед собой сумку, и улыбнулась дрогнувшими губами.

– Ну что ж. Очень мило с вашей стороны, мистер Мартин, что смогли уделить мне часок.

Он пристально смотрел ей в глаза – миг-другой… Она потупилась.

– Есть ведь и другая противоположность тому, как должно быть, Дженни. Как не должно быть.

Она слегка пожала плечами, но по-прежнему не поднимала глаз:

– Я не обладаю твоим даром сочинять изящные диалоги.

Странно – Дэну вдруг припомнился разговор с ней на пляже в Малибу, в тот день, о котором она писала: та же агрессивная робость, хотя тогда она проявлялась не так открыто… словно ею пользовались почти сознательно, чтобы дать волю чему-то более привлекательному. А еще он почувствовал, что у него за плечом возник другой, более давний призрак – призрак его отца; долгие годы Дэн был свидетелем его пастырских трудов, не понимая их сути и поэтому презирая за бессодержательность, за долгие скучные сборища, где надо было демонстрировать хорошее воспитание и выслушивать бесконечную болтовню ни о чем… но насколько больше было в этом человечности! И еще один призрак – гораздо более близкий, да и призраком назвать его можно было лишь в смысле фактического неприсутствия здесь – наблюдал за Дэном, наблюдавшим за собой, стоял совсем рядом с ним, говоря, что, как бы ни трепетала магнитная стрелка, она никогда не отклонялась от верного курса дальше, чем сейчас.

– А есть здесь какое-нибудь местечко, где можно погулять на свежем воздухе?

– Хэмпстед-Хит. Можно взять такси.

– Ладно. Поехали.

Они с минуту постояли у обочины, ни слова не говоря; наконец, послушное жесту его руки, перед ними остановилось такси. Дженни сказала водителю, куда ехать, но, оказавшись в салоне машины, оба снова погрузились в молчание. Дэн взял ее руку в свою, Дженни смотрела в окно. Она снова сражалась со слезами; Дэн крепче сжал ее руку. Она все-таки не заплакала. Пять минут спустя он расплатился с шофером на самом верху, у озера Уайтстоун-Понд. За деревьями, далеко внизу, простерся Лондон: он словно спал, окутанный в нежно-голубые, серые и розовые тона, обманчиво уводящие в прошлое: Лондон Констебла 450 . Они сошли с асфальта на усыпанную гравием дорожку… матери с детьми, студенты, старики… Белка, лесные голуби… Дженни слушала его молча, лишь время от времени задавая вопрос-другой. Он сознавал теперь, когда пришлось вплотную столкнуться с этим, как трудно впервые облечь в слова, в живую плоть столь давние кости, как трудно даже просто выговорить эти слова: обрисовать целый мир ценностных систем, предрассудков, сдерживаемых порывов, фальшивых представлений о вере и свободе… он чувствовал, что ей трудно все это понять, представить себе. Он попытался сказать ей все то, чего ему не хватило честности сказать в письме: что было главным врагом, против которого ей все время приходилось сражаться. Про женщину в камышах и про все, что за этим крылось. И немного про Асуан и Пальмиру. Все это говорилось сухо, иронично, почти безразличным тоном: так он мог бы говорить об оригинальном замысле с каким-нибудь скептически настроенным, но умным продюсером вроде Дэвида Малевича – скорее чуть принижая, чем выпячивая достоинства этого замысла; в его описании и он сам, и Джейн выглядели как двое великовозрастных Шутов… только таким и заниматься подобной ерундой, это не для молодого поколения.