– Просто все эти короли и королевы и вся остальная бодяга – сплошное занудство. Я так считаю.

– Я тоже так считал. Только у нас выбора не было.

Я рассказал ему об ужасах моей школы-интерната. И Джейн кое-что добавила с заднего сиденья… мы слегка намекнули о том, как ему повезло, что в его пятнадцать лет он учится в таком просвещенном месте, как Дартингтон. Пол проявил чуть мрачноватый интерес к поркам и прочим мучениям, каким я подвергался в его возрасте, а потом с какой-то пуританской извращенностью заметил, что более строгая дисциплина вовсе не помешала бы некоторым из его сотоварищей по Дартинг-тону. У меня было такое чувство, что это его заявление прозвучало как косвенный упрек родителям за то, что они отправили его в Дартингтон, что он вовсе не был таким уж «трудным ребенком», как они полагали. Но вполне может быть, что Пол таким образом просто протягивал матери замаскированную ветвь мира. Он сильно напоминал мне Энтони: то же глубоко укорененное упрямство, с которым мальчик еще не научился справляться и которое, разумеется, никак не умерялось – пусть даже в первоначальной, зародышевой форме – чувством юмора, самоиронией, столь свойственными его отцу; впрочем, упрямство это должно было когда-нибудь помочь ему стать настоящим ученым, хоть, может быть, и невероятно самонадеянным и высокомерным. Я не мог забыть, как Пол гасил мячи бедной Пенни во время игры в пинг-понг. Ему просто до боли необходимо было хоть в чем-то оказаться победителем.

Джейн была не очень разговорчива. Говорила, только чтобы ободрить, если он вдруг забывал что-нибудь или не очень четко что-то объяснял… материнской заботы в этом было чуть слишком, и Пол это чувствовал; но меня на этот раз он считал союзником, а не козлом отпущения.

У Шафтсбери мы свернули с шоссе А-30 и направились на юг – искать Гримстоун-Даун, что оказалось вовсе не трудно: Пол прекрасно выполнил свое домашнее задание; мы посидели в машине, жуя сандвичи, которые Нэлл уговорила нас взять с собой. Полу так не терпелось поскорее все посмотреть, что он бросил нас еще до того, как с сандвичами было покончено. Мы некоторое время наблюдали, как он шагает с книгой в руке, разыскивая кельтские поля.

– Спасибо за терпение, Дэн.

– Он и вправду поглощен всем этим.

– Жалко, что ему не удается найти хоть чуточку иной тон. Где-нибудь посередине между недовольством и занудством.

Я сидел впереди, полуобернувшись к Джейн, удобно устроившейся на заднем сиденье, но смотрел сквозь ветровое стекло туда, где ее сын стоял, пытаясь сориентироваться на местности.

– Подожди, пока найдет себе девушку с чувством юмора.

– Слабая надежда.

– Ну, не знаю. Он недурен собой.

– Не в этом дело. Он не выносит, когда над ним посмеиваются. – Она помолчала. – А Роз считает, я слишком вокруг него суечусь.

– Ну… судя по моему печальному опыту…

– Мне казалось, что ты своей матери вовсе не знал.

– Я о той, что ее заменила. Эта ее суета помешала мне понять, сколь многим я ей обязан. Понял слишком поздно.

– Лучше поздно, чем никогда.

Я повернулся и внимательно посмотрел на нее.

– А я всегда вам обеим завидовал. Вы так легко, как ни в чем не бывало, принимали свое мининделовское сиротство.

– Так мы не могли иначе. Надо было как-то это пережить. Все эти няньки, слуги. Даже когда мы были en poste 280 вместе с ними Отец… просто человек во фраке, который приходит поцеловать тебя на ночь. – Джейн принялась собирать оставшийся после нашего ленча мусор. – Я на днях взялась разбирать старые фотографии. Там была одна – отец во всех посольских регалиях. Никакой возможности слезу пролить… даже злую. Как портновский манекен. – Помолчав, она произнесла легким тоном: – Лучше уж посуетиться.

– Но это ведь не единственный выбор?

– Я в самом деле стараюсь этого не делать.

– Конечно, не мне тут… Ведь на моей совести Каро.

Джейн опять помолчала.

– На обратном пути мы с ней поговорили, Дэн. Вчера. После того, как оставили тебя с Эндрю. – Ее карие глаза встретились с моими. Потом она опустила взгляд. – Я собираюсь играть более незаметную роль. В будущем.

– С согласия Каро, надеюсь?

– Да. Она… согласна.

– Я постарался следовать твоим советам. В последние дней десять.

– А я чувствовала себя так паршиво из-за всего этого.

– Ну и глупо. Ты с самого начала была совершенно права в том, что касалось Каро. И в тот день, в Уитеме.

– Не помню.

– Ты сказала, что когда-нибудь я буду ей нужен. Но не тогда. – Я улыбнулся ей. – Как я тебя тогда ненавидел за это.

– Звучит совершенно непереносимо. А я забыла.

– Но ты была права.

– Я не имела права так говорить.

На миг все, что крылось за тем давним днем в Уитеме, повисло над нами в воздухе, но не взорвалось.

– Это помогло мне прожить все те годы. Если глядеть из сегодняшнего дня.

– Тебе было больно?

– Не так больно, как должно бы. Лишь однажды было просто невыносимо. Когда я впервые привез Каро сюда.

– Да, я помню. Я ведь слышала версию Нэлл. Каро это тоже огорчило.

– Все было очень странно. Мы вдруг осознали, кто мы. II относилось это к обоим. Тоже как ты предсказывала.

– Непогрешимая Уитемская Пифия!

– Все давным-давно прощено. Ты расплатилась с лихвой – через Каро.

– Тогда я была невыносимо самоуверенна.

– Все мы были такими. Каждый по-своему.

Мы увидели, что Пол, ярдах в ста ниже по дороге, остановился и, обернувшись, вроде бы с упреком смотрит в нашу сторону. Я услышал, как беспокойно зашевелилась на заднем сиденье Джейн.

– Кажется, нам предстоит выслушать еще одну лекцию. Если ты способен это вынести.

Выяснилось, что Пол совершенно растерялся, обнаружив, что на земле все выглядит вовсе не так четко и понятно, как на снимке с воздуха; я предложил ему пройти немного дальше, и вскоре мы подошли к излучине долины, четко видной на фотографии, так что теперь мы точно знали, где находимся. Заброшенное поле на склоне холма, коричневая земля, усыпанная кремневой галькой, Джейн, проявляющая должный интерес к происходящему, снова разглагольствующий Пол, стайка чибисов, вьющихся над нашими головами, нежно зеленеющие в бледном солнечном свете пейзажи Дорсета, протянувшиеся к югу, я – вдруг ставший в глазах Пола человеком, поскольку теперь именно от меня, а не от матери, ждал он внимания и одобрения, словно внимание и одобрение любого мужчины было ему важнее, чем ее… Я переписывал историю. Я женился на Джейн, Пол был нашим сыном, мы все время вот так, вместе, выезжали за город… во всяком случае, я задумался над тем, насколько иными мы – двое взрослых – могли бы быть теперь, если бы прожили жизнь вместе. Я, наверное, писал бы значительно лучше, или пьесы мои, по крайней мере, не были бы столь преходящими; она же, возможно, пошла бы на сцену, избрав карьеру, которая так манила ее когда-то. Однако я сомневался, стала ли бы она со мной лучше, чем была.

В ее беглом упоминании о детстве – обеспеченном и прошедшем в основном вне Англии – был какой-то ключ; не то чтобы я не слышал всех «за» и «против» такого воспитания во время наших, достаточно частых, разговоров вчетвером в те давние годы. Джейн, да, пожалуй, и Нэлл тоже, были обречены на поиски реальности за «портновским манекеном», и может быть, поэтому каждая по-своему была равным образом обречена на неудачный брак. Должно быть, именно таков был подсознательный фактор, заставивший Джейн избрать Энтони. Мать для «божественных близняшек» всегда оставалась чем-то вроде элегантного ничтожества: слишком привыкшая к высокому статусу и большим деньгам, она была поглощена закаменелой иерархией давнего посольского быта настолько, что уже неспособна была отказаться от его вошедших в плоть и кровь принципов. Она была вовсе не глупа, пожалуй, даже иронична и забавна в своем роде, но в высшей степени эгоистична в глубине души, что не могло укрыться от ее дочерей, даже когда, уже став бабушкой, она проявляла необычайную щедрость, присылая внукам дорогие подарки. Нэлл сильно походила на мать, гораздо больше, чем Джейн, я снова отметил это, побыв в Комптоне; но и в Джейн присутствовало это сознание собственной самоценности. На самом деле, не имело значения то, что теперь она наверняка презирала тот образ жизни, какой вела ее мать, второй – американский – брак которой мало что изменил по сравнению с первым, если не говорить о смене культур: Джейн унаследовала от матери решимость видеть все только так, как сама считала нужным.