Но в любом случае это была функция разыскания, в то время как сын ее, как и его отец, был явно поглощен рассмотрением… как и отец, он обладал столь же всепоглощающей целеустремленностью, и в этот момент ничего вокруг не видел – или так только казалось? – кроме своей обожаемой системы полей. Его раздражала любая, самая незначительная помеха: наша попытка остановиться на мгновение, посмотреть на чибисов, минутная задержка, когда мы с Джейн пытались по карте выяснить название холма по другую сторону долины, с какими-то земляными сооружениями на вершине. В студенческие годы одной из позиций Энтони было лишь наполовину притворное презрение к поэзии, впрочем, и ко всей изящной словесности в целом. Помню одно из его эпиграмматических заявлений: «Метафора – проклятие западной цивилизации». Не имело смысла убеждать его, что язык в целом, даже в наиболее логических и философских его проявлениях, метафоричен по своему происхождению: пагубно риторическое использование метафоры… он даже как-то попытался предать анафеме Шекспира за то, что тот написал «Гамлета», вместо того чтобы – чисто клинически – тремя столетиями ранее предвосхитить Фрейда. Разумеется, это делалось не всерьез, Энтони просто стремился поразить нас доводами в пользу невозможного. Но гораздо более искреннюю ненависть, чуть ли не страх, он испытывал ко всему тому, что нельзя было собрать, классифицировать и записать, дав точное определение; я уже говорил о его увлечении группой Dactylorchis – дикорастущими пальчатокоренными орхидеями Англии, которые обескураживающе часто гибридизируются; мне кажется, что слишком прозрачные границы меж их видами вполне всерьез его огорчали и были для него не столько вызовом с точки зрения чистой ботаники, сколько причиняющим постоянную боль просчетом в долженствующей быть четко организованной природе вещей. Пол, сознательно или не сознавая того, шел по его стопам. Может быть, именно это Джейн и имела в виду, говоря про «иной тон».

Эти древние поля, впервые запаханные еще до прихода англосаксов, эта кремневая галька – остатки расколотых, переколотых и снова расколотых лемехом плуга камней, земля, по которой ступали бесчисленные и безымянные поколения людей, еще более незаметных, чем мои индейцы пуэбло, словно пыталась рассказать мне об этом… какое холодное, суровое, какое печальное место. Как заметила Джейн, именно здесь Тэсс 281 могла бы копать турнепс или собирать камни. Оно, помимо всего прочего, было преисполнено Времени – этого родителя метафор. Научные изыскания выглядели здесь неуместно, словно в тюремной камере.

Наконец, через час, мы буквально силком увели оттуда Пола. Было вполне очевидно, что он готов провести там не только целый день, но и всю ночь, разыскивая следы древней вспашки или что там еще ему надо было найти на этих полях. Но я пообещал, что как-нибудь специально снова отвезу его в Дорсет, скорее всего летом, и дам ему возможность провести гораздо больше времени за разысканиями и измерениями. Быстрее было бы вернуться на шоссе А-30, но я предложил проехать по южной дороге, через Дорчестер, которого совсем не знала Джейн; вскоре мы уже ехали мимо памятника Харди, печально и неодобрительно, как всегда, взирающего на проносящиеся мимо машины; взбирались на прибрежные холмы; миновали Мэйден-Касл и, наконец, пересекли то место, что для меня всегда было одним из рубежей таинственной страны – Западной Англии… первый блик, отраженный от вод залива Лайм-Бей, протянувшегося до самого Старт-Пойнта, а в дни более ясные, чем сегодняшний, на западном горизонте видны были бы и очертания Дартмуpa; первое дыхание родных мест – унылая «открытая» Англия Пола наконец-то осталась позади; «закрытая» Англия зеленых холмов и тайных укрытий – перед нами.

Мы сделали остановку: выпить чаю – в последнем «зарубежном» городке Бридпорте, и вот он – Девон, первые темно-красные поля – мергель; мы въезжаем в перламутровый закат, воздух переливается лимонными и бледно-зелеными бликами, солнце топит пламя лучей в туманной дымке; на холме, приземистой сумеречной тенью – Эксетерский собор. Совсем стемнело, когда мы проезжали Ньютон-Эббот, ближайший город моего детства, где каждый уголок, каждая улица знакомы как свои пять пальцев, а еще лучше – каждый поворот, каждая изгородь, каждый амбар по дороге из города… Пол в свете фар отворяет мне ворота фермы, подъезжаем к дому, парадная дверь открыта: они, должно быть, прислушивались, не зашумит ли мотор – старый Бен и Фиби ждут на крыльце, будто они и есть те самые призраки…

Почти год после того, как я купил ферму и реставраторы закончили работу, между моими наездами туда дом стоял пустым. И без того запущенный сад все больше зарастал. Во время какого-то из моих длительных отсутствий над одной из спален протекла крыша, а затем рухнула часть потолка, запачкав и завалив комнату обломками. Один из амбаров позади дома я перестроил под жилое помещение, сам не зная, с какой целью, может быть, чтобы устроить там рабочий кабинет или отдельную квартирку для Каро и ее школьных друзей и подружек… но квартиркой этой так никто и не пользовался. Я начал подозревать, что приобрел этакого никому не нужного белого слона, поддался на аукционный ажиотаж и теперь пожинаю плоды собственного безрассудства. Потом я три месяца должен был писать сценарий и решил делать это в Торнкуме, а заодно и взяться наконец за исполнение обязанностей домовладельца.

В деревне многие старики меня еще помнили, хотя я редко пользовался деревенскими магазинами и вообще почти там не появлялся. У себя на ферме я порой мог слышать звон церковных колоколов, этого мне вполне хватало. Но как-то вечером, вскоре после того, как я обосновался здесь на упомянутые три месяца, я отправился в деревенский паб – купить сигарет. Один из сидевших там стариков меня узнал. В тридцатые годы он недолго помогал присматривать за пасторским огородом, и я вдруг, хоть и довольно смутно, припомнил его лицо. Во время войны он исчез, кто-то другой приходил вскапывать грядки. На самом-то деле Бен был сыном того колченогого старика с букетиком фиалок «радость сердца» на шляпе, с которым я работал на уборке в поле во время войны. Теперь Бену было за шестьдесят.

Я поставил ему пинту сидра и после положенной по обычаю беседы спросил, занимается ли он по-прежнему садом и огородом. Он, как истый житель Девона, принялся хитрить: он, мол, больше не может исполнять тяжелую работу, у него – спина, да он не знает, да женку надо спросить, может, он как-нибудь на велике заедет… Я заговорил о деньгах, но – «Господи, да разве дело в этом?». Но дело, разумеется, было в этом. В Девоне дело всегда в этом, и когда я поднажал, он затряс головой, не одобряя моего глупого поведения. «Счас ведь не прежнее время, цены-то вон как вверх пошли, страх сказать» – так он аккуратно насадил на одну ось и давнюю прижимистость моего отца, и все определяющий фактор теперешней жизни. Но я думаю, помимо всего прочего, ему до смерти любопытно было посмотреть, что этот чудак мерикашка, «сын стар'пастора Мартина», сделал «с той фермой».

Он появился на следующий день, как обещал, пощелкал языком, увидев, в каком состоянии сад, хотя дом и амбар вызвали его одобрительное «хороша работка», согласился выпить предложенный ему в кухне стакан сидра. Я сделал и еще один жест, которого он от меня ждал, с лихвой учтя инфляционную спираль последних лет и настояв, чтобы он включил велосипедную поездку сюда и обратно в оплачиваемое рабочее время. Старый Бен распознает простака сразу и с той же легкостью, что боковой побег на стебле розы. Так я получил садовника на неполную неделю и узнал довольно грустную историю деревенской семьи. У них с Фиби не было детей; два его брата и сестра давно покинули деревню, у него самого – проблемы с алкоголем. Позже я узнал от Фиби, что во хмелю с ним сладу нет, в прошлом она дважды уходила от него. Мой отец, видимо, знал все это и сознательно играл роль доброго христианина по отношению к нему; впрочем, возможно, как и мне, Бен ему просто по-человечески нравился. Работал он медленно, но очень тщательно; вопреки владевшему им демону был кристально честен и искренне предан своей жене. С Фиби я познакомился только через месяц.