Как-то у его велосипеда спустила камера, и я подвез Бена – и велосипед – в деревню на машине. Когда мы подъехали, Фиби болтала с какой-то старушкой у калитки их крохотного домика и уговорила меня зайти, выпить чашечку чаю… типичное девонское личико, миниатюрная женщина, значительно младше мужа, любопытная, словно белка, и сохранившая в облике что-то девичье, несмотря на седые волосы. Она сразу же мне понравилась, понравилось и ее наивное любопытство: «А Бен говорит, так все у вас там хорошо-красиво, что вы сделали, мист'Мартин». Я сказал, что, может, и хорошо, и красиво, только не очень чисто, жалко, что все деревенские девушки подались нынче в Ньютон-Эббот на заработки (я и правда уже пытался найти в деревне горничную). На это мне ничего не ответили, кроме обычных сетований по поводу нынешних нравов, но зерно было, видимо, брошено в благодатную почву, потому что несколько дней спустя Бен явился ко мне с предложением. У них есть сосед, который каждый день ездит в Ньютон-Эббот на работу; он может подвозить Бена и Фиби утром ко мне и забирать вечером, по дороге домой. Фиби когда-то работала горничной, она доведет эту старую ферму до ума. А дома она скучает. Они занимали полкоттеджа, крохотного, как кукольный домик.

Я довольно быстро разглядел и простодушие, и маленькие хитрости этих двух стариков, познакомился с их радостями и горестями; Фиби, внешне относившаяся к невозможности иметь детей вполне философски, на самом деле была глубоко травмирована этим. В душе ее застыла какая-то метафизическая горечь, несколько уравновешивавшая ее склонность по-матерински относиться ко всему, что попадалось ей на глаза. И, несмотря на периодические дебоши Бена, главой семьи была она; вскоре я подробно услышал и об этих дебошах, о том, что как-то раз он сломал ей руку и как пришлось лгать врачу; и как он когда-нибудь погубит себя из-за этого зелья, от которого кишки гниют… они представляли собой истинный кладезь деревенских сплетен и мало-помалу все теснее связывали меня с этими местами. Уверен, что точно так же все сведения обо мне переносились в деревню. Я рассказал им о своем прошлом – после отъезда из деревни – и о своем настоящем ровно столько, чтобы было удовлетворено их любопытство, и они познакомились с Каро. Фиби стала готовить мне горячий ленч, когда появлялась в доме. Ее представления о готовке были весьма просты, а свежие овощи она варила до тех пор, пока они не превращались в кашу, но я со временем стал с удовольствием ждать ее горячих блюд. Довольно скоро она взялась самостоятельно управлять всеми домашними делами, и в доме стало значительно чище. Горничной она была давным-давно, успела забыть, что это такое, но главным ее врагом по-прежнему была грязь в доме. Когда я уезжал, мы договорились, что она будет приезжать раз в неделю, чтобы прибрать пыль, а Бен будет по-прежнему следить за садом. Ключи я оставил им без тени сомнения.

Так продолжалось еще два года. Однажды, когда я снова жил в Торнкуме, они явились ко мне в ужасном расстройстве: их коттедж подлежит сносу. Они не были настоящими владельцами, снимали половину за невероятно низкую цену, всего несколько шиллингов в неделю, но владелец коттеджа даже не собирался оспаривать решение о сносе… даже, по словам Фиби, был инициатором этого решения, чтобы отделаться от жильцов. Не было уверенности, что им предоставят жилье в деревне: эта бюрократическая жестокость возмутила меня до такой степени, что я на следующий же день отправился в Ньютон-Эббот, готовый вытрясти из кого-то душу, но встретил достойного противника в чиновнице, которая явно привыкла иметь дело с такими, как я. Впрочем, все было не так ужасно, как полагали Бен и Фиби; конечно, они не могли рассчитывать на муниципальный дом – такие дома предназначались для многодетных семей, – но в деревне создавался приют для пожилых людей, и они могли рассчитывать получить там жилье в первую очередь. Она даже показала мне список, в котором значились – только что вписанные – их имена. Словом, я решил пустить их к себе. Они могут жить в перестроенном амбаре, без всякой квартирной платы, а насчет платы за работу мы договоримся. Я заставил их уехать домой и подумать как следует дня два-три и, когда они застенчиво сообщили мне, что, «ежели я уверен, то да, они согласные», с удовольствием осознал, что наконец-то в их незадавшейся жизни хоть что-то обернулось добром. Фиби как-то сказала мне по поводу невозможности иметь детей: «Ежели б нам только знать, что такого мы не так сделали, за что наш Господь нас наказывает». Мой отец был бы доволен тем, какой удар я нанес Господу методистов.

Не могу сказать, что мне не пришлось жалеть о принятом решении. Их недостатки, личные и функциональные, мне, в общем, не мешали – я к ним привык: я имею в виду готовку Фиби и пьянство Бена. Он ограничил свои запои, во всяком случае, когда я жил дома, субботними вечерами; я привык к грому опрокидываемых ведер, к ударам о твердые предметы, звону, грохоту и чертыханьям, когда он пытался одолеть последний участок дороги домой. В одну из таких суббот, уже улегшись в постель, я слышал в открытое окно его пьяное пение, звучавшее на удивление грустно и одиноко от подножия холма напротив фермы; тогда Бен показался мне даже поэтичным. На эти еженедельные кутежи он всегда уходил в деревню пешком, поскольку весьма редко бывал в состоянии справиться даже с таким примитивным видом транспорта, как старый велосипед; однажды – по словам Фиби – он провел ночь, распластавшись в пьяном забытьи под зеленой изгородью, и домой явился только с зарей. К счастью, это случилось летом. Но он смог приручить запущенный сад, стал выращивать хорошие овощи и посадил все простые деревенские цветы, какие знал. Растения для него были детьми, которых он так и не смог иметь, и он относился к ним с обожанием.

Фиби со временем согласилась, что чеснок и ореган, и другие экзотические фантазии подобного рода не убивают человека, как только попадают к нему в рот; она научилась – за исключением некоторых случаев возврата к прошлому – готовить овощи и мясо, не доводя их до полного растворения. И дом она вела прекрасно.

Больше всего неудобств доставляли мне их постоянное присутствие и – неизменная благодарность. Думаю, их новое положение воспринималось ими как манна небесная, и они очень боялись все это потерять, боялись, что, состарившись, не смогут справиться с работой; я же, естественно, побаивался ответственности, которую их присутствие на меня возлагало. Но самым трудным оказалось выносить их весьма простую систему ценностей. В теории, живя в городе, очень легко смеяться над деревенской ограниченностью и узостью интересов, мужицкой уверенностью, что весь мир живет и думает так же, как мы тут, в нашей деревне; но ведь это означает, что высмеивается философия, которая помогла многим поколениям земледельцев выжить в тяжкие годы эксплуатации и горя. Любой последователь Фрейда с легкостью определил бы, какие именно комплексы заставляют Фиби так увлеченно мыть, тереть и полировать, добиваясь, чтобы все в доме сияло чистотой; но тут, несомненно, присутствовала и глубокая вера в то, что определенные достоинства – методичность, соблюдение обычаев, подчиненность ежедневной рутине – суть главные условия целостности бытия. Такая жизненная мудрость обретается и глубоко усваивается лишь теми, кто всю жизнь прожил среди растений и животных, взращиваемых собственными руками. Облечь эту мудрость в слова люди земли не умеют, но они ее ощущают. У Бена это было видно очень ясно. Он хвалил свои овощи и цветы не очень охотно, в них что-нибудь всегда оказывалось не совсем так; но порой я замечал, как он, оставшись наедине со своими питомцами, смотрит на них, как их касается… Его сдержанность вовсе не была элементарной демонстрацией ложной скромности: просто он позвоночником ощущал, что если бы все было доведено до совершенства, всему миру, как и ему самому, незачем было бы жить. Бен действительно усвоил одну глубочайшую истину: неудача – это соль жизни.

В моем же случае речь шла о приправе более пикантной, о проблеме более плотской: нужно было не только заставить их примириться с тем, что я сплю вовсе не с законной женой, но что я вообще не намерен таковой обзаводиться; что, кроме того, этот факт – или серию фактов – следовало скрывать от самой частой моей гостьи – Каро. Набравшись решимости, я взял быка за рога и объяснил Фиби, что у мужчин бывают и другие грехи, не только те, что свойственны Бену. Если она и была шокирована (а это могло быть скорее из-за моей откровенности, не из-за сути сказанного), она сумела это скрыть. Их это не касается, они стольким мне обязаны, живи и жить давай другим… На меня выплеснулся ушат пословиц и поговорок, суммирующих кодекс деревенской терпимости, примерно в духе вечной присказки тетушки Милли: «Может, все это к лучшему».