– Ладно, съем йогурт. Ради тебя. Ты уже упаковал свой лоуренсовский рюкзачок?

– Это все в Лондоне. Я возвращаюсь туда завтра. Она на миг замолчала.

– Мне бывает так одиноко, Дэн. Эйб и Милдред очень милые, делают все, что могут, но ведь это не то же самое. Мне кажется, я разучилась разговаривать с людьми. Со всеми, кроме тебя.

– А эта твоя подружка?

– Всего лишь паллиатив. И все равно. В основном это она разговаривает. – Помешкав, она сказала: – Это неправда, Дэн.

– Я знаю.

– Я теперь пишу последнюю часть. Ты уедешь до того, как письмо придет. Про Нью-Мексико.

– Ты необыкновенная девочка.

– Мне надо было с этого начать. И не писать больше ничего.

– Жаль, я не могу сейчас это прочитать.

Она подождала немного, потом сказала:

– Мне пора идти. – В трубке послышалось что-то вроде насмешливого фырканья. – Быть еще кем-то, кого ты когда-то себе вообразил.

– Это скоро кончится.

– Ты меня прощаешь?

– Разумеется.

– И будешь обо мне скучать?

– Каждую минуту.

– Обними меня.

И вот, как и прежде, последнее молчание, последнее поражение, фильм без визуального ряда… она положила трубку. Дэн сделал то же самое, но остался стоять рядом с телефоном, уставившись на каменные плиты пола у своих ног. Он действительно не поверил в то, что написанное ею – правда; но подозревал, что случилось что-то более значительное, чем она утверждала по телефону. Он, конечно, понимал, что одна из целей письма была заставить его вернуться: это было послание принцессы, зовущей своего странствующего – и заблудшего – рыцаря обратно, посланное, разумеется, до того, как стало известно, что у него появились другие обязательства. Он не узнает правды, пока не станет снова обладать ею; и та сторона его натуры, которую здесь он старался подавлять, сторона животная, которой трудно было смириться с долгим отлучением от обнаженного женского тела, хотя теперь не столько воздержание само по себе, сколько отсутствие того, что сопутствует акту – эротичность и нежность Другого тела рядом с твоим, его тепло в ночи, раздевания и одевания, домашность близости (хотя бы иллюзия, если не реальность того, что Дженни называла – или ее научили называть – духовным единением), – заставляло его тосковать… и, подчиняясь этой стороне своего существа, Дэн стоял у телефона, думая о том, как снова будет обладать ею, вспоминая, какой иногда бывала Дженни, ибо ее письмо, вопреки ее возможным намерениям, вовсе не оскорбило его эротического чувства. В такие моменты Дженни, в еще большей степени, чем Кейт, какой она ее изобразила в конце описанного ею приключения… в большей степени даже, чем обычно она сама, была нежной, ласковой, юной и вовсе не независимой.

В ночной тьме недалекого будущего он поцелуями осушает слезы с невидимых покорных глаз; а в электрическом свете настоящего говорит Фиби, что яблочный пирог превосходен, но он не в силах съесть ни кусочка больше.

На следующий день Дэн вернулся в свою лондонскую квартиру, показавшуюся ему как-то вдвойне опустевшей, ведь Каро была в Париже да к тому же уже успела переехать к себе; ему было грустно и одиноко. Не столько из-за Дженни, ведь, прочитав ее письмо в третий раз, он решил рассматривать написанное ею, независимо от того, правда это или лишь разгул воображения, как признак здоровья, то есть возросшей независимости, отлучения от груди; гораздо больше его угнетала мысль о том, почему он снова стремится прочь из Торнкума. Фиби посмотрела на него с упреком, когда он объявил ей, что снова уезжает, только приехав; и он почувствовал, что она нисколько не верит в то, что он собирается почти всю оставшуюся часть года «пожить дома». По иронии судьбы он покидал ферму в первый с его приезда по-настоящему ясный, почти весенний день, покидал с явно дурными предчувствиями, ожидая от судьбы не только иронической, но и попросту мрачной улыбки. Самолет потерпит аварию, он больше никогда не увидит Торнкум… а он ведь так близок, зачем его покидать. Египет казался совершенно ненужной, рискованной последней игрой; он даже холодно отверг совершенно нормальное чувство удовольствия, которое испытывал при мысли о том, что снова посетит эти места, о том, как увидит, какое впечатление путешествие производит на Джейн. Он понимал, что с ним происходит: он опять взялся за старые игры, опять лавирует, оттягивает решение.

Он больше не разговаривал с Джейн, кроме одного раза, да и то только о практических вещах… о визах, о том, сколько дорожных чеков взять с собой; а Роз настаивала, чтобы он перед отъездом пришел к ней домой поужинать и взял с собой Каро. На самом деле он уже понимал, что утрачивает импульс, подвигнувший его на это доброе деяние, возможно, из-за всех уверток и обиняков, к которым ему на этой неделе пришлось прибегать в разговорах с Дженни по поводу Джейн; в результате он и сам наполовину уверовал в то, что о ней говорил. Профессиональные доводы не были полностью выдумкой: сценарию и правда недоставало атмосферы, и от поездки он только выиграл бы, но Дэн прекрасно сознавал, что ему самому не хватило бы добросовестности совершить путешествие в одиночку. Во всяком случае, он уже столько лет проработал в кино, что не мог не знать – рекомендации сценариста по поводу особых мест натурных съемок редко доживают до появления конечного продукта.

Утешительно было хотя бы то, что он отправлялся в путешествие с одобрения всего семейства. Он поговорил с Каро в тот же вторник, что и с Дженни, только позже. Она удивилась гораздо больше, чем он ожидал: казалось, ей необходимо было знать, прежде чем она одобрит его поступок, не возражает ли мама против такой аномалии во взаимоотношениях; но когда Дэн объяснил, Что с Нэлл была заранее проведена «заочная консультация» и получен imprimatur 324 , Каро с воодушевлением ухватилась за эту Идею. Им предстояло увидеться в это воскресенье, после ее возвращения из Парижа: она собиралась приехать к нему домой прямо из аэропорта Хитроу. Оставалось выслушать еще лишь один голос. Дэн не дал себе времени на колебания и, как только попрощался с дочерью, набрал номер телефона ее матери.

– Привет, Нэлл. Это Дэн.

– Подумать только! А я как раз собиралась тебе звонить.

– Я правильно поступил?

– Думаю, да. Теперь, когда прошло первое потрясение.

– Она говорила что-то про то, что ей надо бы отдохнуть. Так и возник разговор. Поскольку мне все равно ехать…

– Думаю, это замечательная идея. По правде говоря, я просто позеленела от зависти.

– Всего-то на десять дней.

– Ей только на пользу. Серьезно. Поразительно, что это не вызвало нового приступа марксистской лихорадки.

– Только поначалу и в смягченной форме. По поводу некоторых условностей. Как ты прореагируешь, например. Отчасти поэтому я и звоню.

– Поразительно! Оказывается, она еще помнит, что я вообще способна реагировать. После Каро!

– Она искренне винит себя за это.

– Еще бы. Да ладно, забудем.

– Надеюсь, ты не считаешь, что я грубо нарушаю приличия.

– Знаешь, мой милый, я не до такой степени закоснела. Пока еще. – Как всегда, они неизбежно скатывались к обмену колкостями, но она, должно быть, заметила это в тот же момент, что и он. – Я целиком и полностью «за». Честно. Мы с Эндрю считаем, что очень умно с твоей стороны было предложить ей поехать. – Помолчав, она добавила: – Мы были поражены, но вовсе не потому, что не испытываем благодарности.

– Я надеюсь, культурный шок пойдет ей на пользу.

– Может, ты выдашь ее за какого-нибудь прелестного нефтяного шейха?

– Боюсь, не могу этого обещать со всей определенностью.

– Тебе не показалось, что она становится немного более открытой?

– Пожалуй, самую малость. Думаю, она понимает, что пытается решать мировые проблемы потому, что не решается взглянуть в лицо паре-тройке своих собственных.

– Да я уже сто лет пытаюсь ей это внушить. – Нэлл замешкалась, потом сказала: – Она меня очень беспокоит, Дэн. Я понимаю – она столько держит в себе. Что бы я тут о ней ни говорила.