Через некоторое время пришлось ехать медленнее: дорога сузилась, и мест для обгона было не так уж много; их рыжеволосый водитель то и дело принимался нетерпеливо постукивать ладонью по рулевому колесу. Это все правительство виновато, сколько разговоров о туризме, а дорог настоящих построить не могут… у него брат есть, на «Фольксвагене» работает, в Германии, он к нему в отпуск ездил, так что он знает, что такое настоящие дороги. Рискуя, что в зеркало заднего вида Лабиб заметит, как они переглядываются, Джейн с Дэном осторожно обменялись взглядами, довольные, что едины хотя бы в этом: печальна человеческая наивность в отсталых странах. Кроме того, Лабиб предупредил их и о сирийских дорогах, о том, что они едут в страну, где «все сумасшедшее, все люди сумасшедшие», – сумасшедшие главным образом потому, что, пока там правит Баас 427 , ни у кого ни копейки денег нет. Но Лабиб любит возить туда пассажиров: «Это такой радость, когда уезжать оттуда». И, обернувшись к ним, он просиял улыбкой, довольный своей остротой. Дэн едва заметно вопросительно повел головой в сторону Джейн, она сдержанно улыбнулась: может быть, теперь о простых людях стали больше заботиться? Последовал презрительный взмах руки.

– Они – дурак люди. Вы увидит. Не знай, что такой деньги.

Они оставили всякие попытки обратить этого юного штурмовика в капиталистическую веру laissez-faire 428 . Он включил радио: машину заполнило звучание народной песни; Лабиб принялся искать «американский музык», но они заставили его вернуться на прежнюю волну; женский, неровно льющийся голос то рыдал, то нежно увещевал под медлительный ритм сопровождения. Она знаменитая, сказал Лабиб.

– Все мущин на Ближний Восток хочет на нем женить. Даже израильный мущин.

Они очень осторожно, без особой необходимости, принялись прощупывать его на эту тему. Он с готовностью изложил им свои взгляды. Разумеется, он был проарабски настроен, но, похоже, израильтяне вызывали у него что-то вроде неохотного восхищения; а вот к палестинским беженцам никакого сочувствия Лабиб не питал. Глупые люди, ленивые, как сирийцы.

– Моя нет деньги. Моя нет работа. Потому моя хороший человек, твоя плохой.

И опять он махнул им рукой через плечо, не отводя глаз от дороги. С этим жестом им предстояло хорошо познакомиться: он означал презрение к ослиной глупости рода человеческого, допускающего, чтобы такая масса причин мешала людям делать деньги. Лабиб был странный юноша: грубоватый и невежественный, он в то же время поражал открытостью и, в общем, вызывал симпатию.

Миновали Триполи и повернули прочь от моря. Впереди поднялись суровые горы, часть неба скрыла тяжелая гряда облаков. С последними лучами солнца они остановились у границы. Дэн вручил Лабибу паспорта и деньги, и тот исчез в здании таможни; через пару минут он появился в сопровождении двух мужчин в форме; они приблизились и пристально уставились на Джейн и Дэна. Между ними возник какой-то спор. В голосах военных звучала враждебность, в глазах стыло безразличие: Дэн почувствовал, как по спине побежал холодок. Наконец старший выплюнул какое-то слово и отвернулся. Когда Лабиб снова уселся за руль и объяснил, в чем дело, выяснилось, что они вовсе ни при чем, просто он сам в прошлый приезд, месяц назад, совершил какое-то незначительное нарушение установленных правил. Несколько миль он не мог успокоиться, кипел возмущением, словно ничего не подозревающий простак, вдруг оказавшийся в самой гуще романа Кафки. Он утверждал, что пограничники просто хотели получить взятку, как в старые добрые времена, но боялись открыто потребовать денег и срывали на нем злость.

Тем временем они поднимались все выше под тяжелым пологом туч. Местность вокруг них стала суровей и мрачней. Казалось, что, проехав всего двадцать миль, они перенеслись через двадцать градусов широты, куда-нибудь в Шотландию или в Скандинавию. Две-три жалкие деревушки прижимались к земле в редких и скудных долинах. Въехали в мелкий моросящий дождь, а серый полог, по мере того как они поднимались дальше в гору, нависал над ними все тяжелее. Разговорчивый Лабиб тоже помрачнел. Он не верил, что тучи рассеются. Плохое время года. К тому же приходилось вести машину с большей осторожностью: других машин на дороге почти не было, но его приятель-шофер всего неделю назад сломал здесь на выбоине подвеску.

Проехав городок Телль-Калах, свернули в сторону Крак-де-Шевалье. Замок уже забрезжил вдали, на другом краю по-зимнему стылой равнины, милях в шести от того места, где они находились, – длинный, свинцово-серый силуэт, пугающий и мрачный, будто катафалк, остановившийся на вершине крутого холма перед тем, как двинуться вниз. Машина шла по краю равнины, через деревни, своей нищетой напомнившие им Египет… правда, климат здесь был иной… а может быть, они походили на деревушки средневековой Англии. Видимо, здесь прошли обильные дожди, повсюду была жидкая грязь. Мужчины в мешковатых черных штанах, с закутанными в клетчатые куфийи 429 лицами так, что видны были лишь глаза, провожали машину враждебными взглядами. Нигде не видно детей – не видно надежды… казалось, остальной мир напрочь забыл об этом мирке, таком же Далеком от сверкающего Бейрута, как лунные ландшафты. Дальне дорога вилась все вверх и вверх, по голым, исхлестанным ветром склонам, мимо отовсюду сбегающих вниз ручейков, к грозному оплоту крестоносцев. Впервые за весь этот день Дэн почувствовал, что настроение у него улучшается. Все вокруг вполне соответствовало состоянию его духа. После наваждения прошедших суток даже такая реальность выглядела приветливо.

Они подъехали к нижним воротам огромной крепости; с неба вперемешку с дождем, сыпала ледяная крупа. У подножия стены, прямо рядом с ними, лежали сугробы нетающего снега. К счастью, сестра мадам Ассад успела предупредить Дэна, что может быть холодно, и Джейн с Дэном взяли с собой все свои теплые вещи. Джейн натянула шерстяную кофту, Дэн – свитер, а сверху оба надели и пиджаки, и пальто. Вслед за Лабибом они зашагали по длинному туннелю. Со сводов капала вода, завывал ветер, сырость пронизывала все насквозь, можно было ожидать, что вот-вот из-за ближайшего выступа покажется сам тэн Глэмиса 430 . Вместо него из-за дощатой перегородки у подножия стены туннеля навстречу им вышел мирный старый араб – их гид. Говорил он только на устаревшем французском, к тому же окрашенном в горловые арабские тона.

Лабиб исчез, а Джейн с Дэном, вслушиваясь в монотонную речь гида, следовали за ним сквозь лабиринт подземных конюшен, складов, пороховых погребов, через кухни, коридоры, внутренние помещения; время от времени им удавалось выглянуть в окно, на расстилавшиеся внизу печальные серые дали… и постепенно, несмотря на холод и ветер, на разор и запустение, они почувствовали, что ехать сюда стоило. Самые размеры замка, его абсолютная ненужность, столь же поразительная, как ненужность пирамид, и – на верхних этажах – все еще ощутимый дух элегантности тринадцатого века, осыпающиеся лестницы и арки с изящными колоннами, внутренние дворики, террасами спускающиеся с одного уровня на другой… театральность всего этого увлекла обоих. С самого верха крепостных стен открывались поразительные виды. С одной стороны, далеко внизу, по направлению к морю, они все еще могли видеть пейзажи, освещенные солнцем. Но на северо-западе, куда им еще предстояло ехать, не было ничего, кроме бесконечных серых туч. Ни тот ни другая почти не слушали гида: оба гораздо сильнее ощущали какую-то донкихотскую правоту в том, что вот они, англичане, находятся здесь, у этого монумента примитивной политической власти и человеческой алчности, в такое совершенно неподходящее время года. Европа явно сбилась с пути с самого начала, а они оказались вечными изгнанниками, отлученными от бесконечных ошибок европейской истории. Это снова сближало их, вопреки их собственной ситуации, ведь здесь у них было то преимущество, какого недоставало во время плавания по Нилу: там они всегда находились в путающем все карты присутствии других пассажиров.