– А если бы тогда, в Асуане, я пришел к тебе?

– Тогда у меня не было бы времени подумать. А сейчас есть.

Дэн внимательно рассматривал свой стакан.

– Всегда можно распознать плохой сценарий по тому, что сюжет строится на упущенных возможностях.

– Но наш сценарий на том и построен. Ты только что сказал, что я убила возможность выбора для всех нас. Я не рискну снова пойти на убийство.

– Тогда все эти годы ничему нас не научили. Только тому, как сделать пустыни еще более бесплодными.

– Я правда расплачусь, если ты будешь так говорить.

– Я вполне могу к тебе присоединиться.

Но, как бы для того, чтобы положить конец этой бессмыслице, он протянул руку и сжал ее ладонь. Она ответила на пожатие, и теперь их соединенные руки лежали между ними на диванном коврике.

– Единственное, чего я никак не могу понять, это как я мог дважды в жизни влюбиться в такую невероятную стерву.

– Вот в этом я с тобой вполне могу согласиться.

Дэн осторожно шлепнул ее рукой по коврику, но не стал нарушать наступившее молчание. Нежность и раздражение овладевали им все сильнее: нежность становилась глубже, ведь он понимал, что отказ Джейн был продиктован теми ее чертами, которые он любил в ней более всего, которые делали ее не похожей ни на одну из женщин, встречавшихся ему в жизни; и не имело значения, что эта ее уникальность так ярко окрашена любимым аргументом Энтони – «credo quia absurdum», хотя у нее это было скорее «nego quia absurdum» 434 ; а раздражение росло не только потому, что она сама признала – на его стороне и разум, и природа, но и оттого еще, что ее отказ оскорблял в нем некое чувство архетипически верного развития драмы… они добрались до края света, и то, что они и здесь оказались неспособны встретиться, отвергало существование в его подсознании далеко упрятанной, но всесильной области, где гнездилась глубокая вера в предопределенность личной судьбы. Он мог потратить бесчисленные годы и все равно не придумал бы места лучше, чем это; а попав сюда, не смог воплотить то, что ему неожиданно принесли с собой превратности одного дня: это место было таким подходящим, таким отделенным от внешнего мира, так громко возвещавшим правду о состоянии человека… Дэн взглянул через комнату, на пример человеческого состояния, сидевший у противоположной стены: теперь голова старика свесилась набок, щека прижалась к лацкану европейского пиджака, надетого поверх галабийи: Тирезий 435 в мусульманском обличье.

Пат. Но Дэн не отпускал ее руку. Теперь его раздражение распространилось более широко, на всю их историю, их тип людей, их время. Они воспринимают себя – или свои воображаемые моральные устои – слишком всерьез. Это и в самом деле ярко выразилось в зеркалах, висевших в его оксфордском жилище: всепоглощающий нарциссизм целого поколения… все их либеральные взгляды, стремление жить правильно и правильно поступать, основывались не на принципах, воспринятых извне, но на поглощенности собой. Вероятно, в том-то и была доведенная до предела вульгарность, что они пытались соответствовать современному им представлению о духовном благородстве, как будто, посмеиваясь в душе над верой в загробную жизнь, никогда не думали о себе как о живых существах, наделенных всего лишь одной жизнью и обитающих на умирающей планете, как будто на самом деле каждый обладал бессмертной душой и собирался в конце времен явиться на Страшный суд. И даже если то, чего ты хотел, было столь невинным, личным, незначительным… соблазн сказать все это Джейн был очень велик. Но, видимо, поняв, что обречен на неудачу, он решил опустить доводы и перешел сразу к выводу. Повернувшись к ней и глядя ей прямо в глаза, он сказал:

– Слушай, почему бы нам не повести себя как нормальные люди и не провести эту ночь в одном номере?

– Потому что это ничему не поможет.

Он пробормотал с шутливой язвительностью:

– Говори за себя.

Но она не смогла ответить на шутку, даже не улыбнулась. Он сжал ее руку и заговорил еще тише:

– Ты же знаешь, речь вовсе не о том. Мне просто хочется обнять тебя, прижать к себе. Быть рядом.

Взгляд Джейн был устремлен вниз, на пол, чуть ли не сквозь него, на что-то за его пределами. Дэн снова сжал ее пальцы, но они казались безжизненными. Лицо ее нисколько не смягчилось, однако, кроме мрачного упрямства, была там и глубокая печаль, как у существа, загнанного в угол, но неспособного сдаться.

Как была бы нарушена наступившая тишина, Дэну узнать не пришлось: появился Лабиб (как показалось в тот момент – к счастью) и подошел к ним, Не сядут ли они за стол. Еда готова. Они встали и, хотя выбрали столик подальше от Лабиба, на другой стороне комнаты, чувствовали себя неловко, зная, что он может их услышать. Обслуживал их молодой араб. Тушеная баранина на холмике плова, все очень просто, но вполне аппетитно… аромат тмина и каких-то других экзотических трав… и рис был очень хорош. Дэн взял еще пива. Они сидели лицом к Лабибу, который ел то же самое футах в двенадцати от них. Ему явно доставляло удовольствие щеголять знанием английского языка. Косоглазый старик проснулся, в перерывах между блюдами молодой араб снова садился рядом с ним; из кухни явился повар и сел у печки. В порядке исключения Лабиб на этот раз признал, что не все в Сирии так уж плохо: он знал повара с давних пор, когда тот еще работал в гостинице в Дамаске. Им надо бы съездить в Дамаск, соук там очень неплохой, дешевый, много народной одежды, ювелирных изделий… Джейн отвечала ему чаще, чем Дэн, опять, как истинная дочь своего отца, взяв на себя роль любезного дипломата; беседа велась через довольно большое пространство, разделявшее столики. Как будто ничего не произошло, ничего не было сказано; но они избегали смотреть друг на друга.

Подали две миски йогурта, вазу с апельсинами, потом – кофе по-турецки. Обсудили с шофером планы на завтра. Он хотел отправиться в обратный путь примерно в полдень. Надо побывать в музее, посмотреть бани, захоронения и сам мертвый город… слишком много всего, придется встать на заре, в семь, если они хотят все посмотреть. Он слышал прогноз погоды по радио. Тумана не ожидается, но будет облачно, может пойти дождь. И прежде, чем он закончил, завтрашний день предстал перед ними пугающе напряженным из-за нехватки времени, множества обязанностей и гнетущего уныния. Потом Лабиб заметил, что в гостинице имеется старый французский путеводитель, они, если хотят, могут его почитать. И он заставил старика принести книжку.

Получив истрепанную брошюрку, Джейн с Дэном снова устроились на диване за печкой. А Лабиб остался за своим столиком и, когда со стола убрали, затеял какую-то игру с поваром, похожую на триктрак. Только играли они не в кости, а в карты. Другие двое подошли к ним, наблюдали, тихо комментировали ход игры; время от времени слышалось постукивание передвигаемых фишек. Тем временем Джейн переводила Дэну тексты из путеводителя, видимо радуясь возможности укрыться в чем-то третьем, педантичном, не сегодняшнем, будто эта небольшая услуга могла стать искуплением ее вины. Дэн слушал ее голос, не вдумываясь в слова. Какая-то часть его существа жаждала вырвать путеводитель из ее рук и швырнуть через всю комнату, но другая была как бы погружена в транс, околдована странностью происходящего, неопределенностью, тем, что они очутились здесь. Он взглянул на часы. Не было еще и девяти. Казалось, они пробыли здесь много дней, хотя на самом деле прошло всего около трех часов. Джейн кончила читать. Четверо мужчин у столика зашумели, кто-то ухмылялся, раздались восклицания – какая удача, везение – повар выиграл у Лабиба! Началась новая партия.

– Может, пойдем подышим?

– Если хочешь. Здесь невыносимо жарко.

Поднялись с дивана. Джейн пошла в свою комнату, а Дэн объяснил Лабибу, что они намереваются сделать. Шофер показал рукой в сторону:

– Не туда. Не в развалин. Плохой собаки. – Пальцами одной руки он как бы укусил большой палец другой, объясняя, что может произойти.