Джейн отсутствовала недолго, и вот мы уже в лифте, спускаемся вниз, стоя бок о бок и глядя на двери перед собой. Тягучий миг неловкого молчания.

– Как ты его нашел?

– Поразительное мужество. Просто волосы дыбом встают.

– Ну, если ты считаешь, что не зря потратил время…

– Разумеется, нет.

Слова ее прозвучали… не подберу другого слова – почти непристойно. Тон весьма выразительно зачеркивал символическое отрицание. Я не одобряю всего этого, изволь почувствовать силу моего неодобрения. Она отыскала в сумочке ключи от машины.

– Он просил меня передать тебе его книги об орхидеях.

– Очень мило с его стороны.

– Да они, наверное, безнадежно устарели.

– Сомневаюсь. И все равно был бы рад получить их.

– Постараюсь их отыскать.

Двери лифта плавно раскрылись. К тому времени, как мы уселись в машину, стало совершенно ясно, что она не собирается расспрашивать, о чем мы с Энтони говорили. Что ж, по крайней мере я буду избавлен от необходимости лгать. Джейн либо знала, либо это ее совершенно не интересовало. Энтони, во всяком случае, удалось убедить меня, что ему хотелось бы стереть из памяти годы молчания. Джейн же явно была довольна тем, что они не стерты, и подчеркивала, что помнит об их существовании, внешне вежливо, но решительно делая вид, что все идет нормально.

Мы добрались наконец до итальянского ресторана. И снова кто-то из посетителей ее узнал. Мы остановились, она представила меня сидевшей за столиком паре – назвала мою фамилию, и все, словно ей было бы стыдно объяснить причину моего присутствия здесь. Немного поговорили об Энтони. Потом мы прошли через весь зал к нашему столику. Джейн объяснила, кто это такие: профессор английской филологии из Мертон-колледжа 158 и его жена. У меня создалось впечатление, что она с большей охотой сейчас сидела бы и разговаривала с ними: вот так-то – око за око, – я ведь тоже втайне подумывал о Дженни. Мы изучили меню, заказали еду, и она принялась расспрашивать меня о моей работе. Разговор завязался; Джейн, в кремовой блузке с агатовой брошью у горла, спокойно сидела, поставив локти на стол и легко сплетя пальцы; чуть откинув голову, она внимательно разглядывала все вокруг, старательно избегая смотреть на меня. Мало-помалу, сам того не желая, я понял, что готов согласиться с Энтони: она была не здесь, упрямо отсутствовала… более того – она отсутствовала презрительно. Она всячески старалась проявить любезность, но, несмотря на это, я вскоре ощутил в ней то же презрение к киномиру, в котором существовал, какое она испытывала к религиозному и философскому миру Энтони. И вопросы ее были не такими уж невинными.

– А театр ты совсем забросил?

– Ничего нового не могу высказать. А может быть, просто не умею приспособиться к новомодной манере это новое высказывать.

– А разве в кино не то же самое? Не те же проблемы?

Принесли закуски. Значительную часть своей жизни я провел, наблюдая за самыми мелкими, так выдающими человека жестами, и теперь отметил, как поспешно Джейн взяла ложку и принялась за дыню. Я решил, что по меньшей мере одно ее предположение обо мне следует разрушить.

– В том, чем я занимаюсь, моя роль напоминает роль администратора в каком-нибудь промышленном предприятии. Я должен добиваться соответствия конечного продукта определенному стандарту. Конечный продукт – зрелище. Орудие восхождения нынешних звезд. Малая толика истины, которую пытаешься в это зрелище протащить, совершенно несущественна. Просто часть упаковки. Статус зарабатывается кассовыми сборами. По большей части – изворотливостью ремесленника.

Джейн сосредоточенно занималась дыней.

– И тебя это устраивает?

Я столь же усердно извлекал косточки из запеченных на решетке сардин.

– У меня масса аргументов в собственную защиту, Джейн. Но Энтони не проведешь – он разглядел истину. И назвал меня пораженцем. А потом – романтическим пессимистом.

Джейн это, видимо, показалось забавным.

– И Беккет был должным образом предан анафеме?

Я улыбнулся и попытался поймать ее взгляд, но глаза ее старательно изучали дыню.

– Ты с ним не согласна?

– Почему же? Только доводы у меня иные.

– Тогда – какие?

Она пожала плечами:

– Ну, меланхолия в литературе часто предшествует фашизму. Руссо, а потом – Наполеон. Шатобриан, а потом – Реставрация 159 . Двадцатые годы.

– Рабле для тебя – по-прежнему бог? Опять – беглая улыбка, нервная и вежливая.

– Да я и думать об этом забыла.

– Но ведь так было?

– Он был неверно понят.

Я-то имел в виду общество вседозволенности, а вот что она имела в виду – не могу с уверенностью сказать.

– Но в мою жизнь он вчера вторгся ничтоже сумняшеся. Ты помнишь Барни Диллона?

Джейн на мгновение застыла над дыней.

– Так она тебе сказала?

Я бросил на нее полный удивления взгляд:

– Ты знала?

– На прошлой неделе я целый день провела в Лондоне. Посидели вместе за ленчем. – Она тщательно выбирала ложечкой дынную плоть. – Каро всегда стремилась рассказывать мне все, чего не решалась рассказывать матери.

Я понимал – она пытается извиниться за как бы вытянутую из моей дочери исповедь, но углядел в ее словах и скрытый упрек.

– Ты рассказала Нэлл?

– Каро просила ей не говорить. А как ты прореагировал?

– Спокойно. Насколько сумел.

– Я бы не стала беспокоиться. Каро – разумная девочка.

– Не можешь же ты одобрять это? Она замешкалась с ответом.

– Ты бы посмотрел, с кем Розамунд якшается. А они все – молодые. Я уже выучила – неодобрение ничему не помогает.

– Да он же весь насквозь фальшивый. Просто слов нет. – Я рассказал Джейн, как мы летели из Нью-Йорка, о встрече в Хитроу, о его неискренности.

– А я его сто лет уже не встречала.

– Ну по телику ты же его видела?

– Изредка. У него вроде бы неплохо получается. По сравнению с другими. – Она покончила с дыней. – Это было восхитительно.

Я был уверен – Джейн не может так о нем думать, если только она и вправду неузнаваемо не изменилась и слова о нем сказаны с той же долей искренности, что и это «восхитительно» о дыне. Она просто использовала известный оксфордский прием, чтобы меня осадить: непременно возражать тем, кто открыто проявляет свои чувства, – это заставит их еще больше выйти из себя и выставит на посмешище. Но она, видимо, поняла, что со мной этот номер не пройдет, потому что просто сказала:

– Если им действительно нужна помощь, они сами к нам приходят.

– Если бы только я мог понять, что она в нем нашла.

– Она вовсе не дурочка, Дэн. Несмотря на все старания Нэлл сделать из нее идиотку.

Между блюдами я закурил сигарету – дурная привычка, от которой Дженни, пока мы были вместе, успела меня отучить.

– Теперь я начинаю по крайней мере понимать, почему она так любит тебя.

– Это взаимно.

Возможно, в ней говорил холодный здравый смысл; и все же казалось – она подразумевает, что не стоит приписывать Барни мои собственные черты и обвинять в моих собственных грехах и преступлениях. Я перевел разговор на ее детей. Розамунд закончила Кембридж и теперь работает ассистентом-исследователем на Би-би-си, приезжает в Оксфорд на выходные. Ее младшая сестра Энн сейчас в Италии на практике, она ведь изучает итальянский; Энтони настоял, чтобы она не прерывала занятий. А сын и наследник Пол, которого я так никогда и не видел, учится в Дартингтоне 160 , ему уже пятнадцать. От Каро я знал, что с мальчиком не все так просто: «никогда и слова не промолвит» – так она его охарактеризовала, и это застряло у меня в памяти. Ясного представления о нем я от его матери не получил: да, у него проблемы – академические и эмоциональные, но Джейн вроде бы полагала, что у мальчика переходный период… а может быть, просто воспользовалась случаем, чтобы еще раз показать мне, что я чужак, а не друг семьи. Затем мы поговорили о Комптоне, об Оксфорде, о том, как тут все переменилось. Мне даже удалось вытянуть из нее кое-что о ее собственной жизни – об участии во всяческих комитетах и комиссиях ради правых дел, но ни слова об Энтони – разве что походя, – ни слова об их семейной жизни. Подчеркнутое нежелание полюбопытствовать, о чем же мы с Энтони говорили, замораживало.