После эпизода с этими двумя девушками, во время просмотра, я мысленно ушел прочь от экрана – или прошел сквозь него, к эмбриону собственного фильма – и увидел сразу несколько возможностей использовать этих двух актрис для потенциального развития сюжета. Второстепенный персонаж в сценарии что конь в шахматах: ограничен в передвижениях, но зато может быстро поворачиваться в ту или другую сторону и помогает исправить положение. Я не обратил внимания на то, что говорилось об этих двух сестрах в благодарственной речи перед тем, как погасили свет, но после просмотра мне было интересно побеседовать с ними, и я сразу же заговорил с той, что попалась под руку.

Звали ее Мириам, но она не была еврейкой; она была настоящей кокни 204 с Майл-Энд-роуд, однако понять это по двум-трем фразам, выпавшим ей на долю в картине, было нельзя: ее здорово натренировали и она произносила их правильно. У нее было удивительно тонкое лицо, стройная фигурка и поразительное платье; и к тому же я заметил в ней не менее привлекательную смесь наивности и подозрительности. Все это происходило до того, как лондонский рабочий класс занял в обществе надлежащее место, и этот человеческий тип был совсем незнакомым и свежим, во всяком случае для меня. Я гораздо лучше знал пустеньких актрисуль из шести графств близ Лондона (или подражающих тем, кто родом оттуда), жаждавших, чтобы их поскорее подбросили жирным старым акулам с Уордур-стрит 205 ; эти девицы полагали, что достаточно заменить в речи безупречное буржуазное «а» столь же безупречно буржуазным «ай», чтобы изобразить говорок кокни. Мириам же старалась говорить «по-культурному», но ее настоящий голос постоянно прорывался наружу.

Как бы то ни было, она не выглядела – да и не была – потасканной. Ей понадобилось выяснить, кто я такой, поначалу она мне не поверила («Да вы тут все вруны паршивые, в бизнесе в этом»); потом просто ухватилась за мое предложение («Ох, фантастика, – вы чего, по правде про это пишете?»). Разумеется, прежде всего ей хотелось «делать карьеру», и будь на ее месте кто-то менее интересный, я сбежал бы за тридевять земель. Но она меня забавляла. Я постарался разговорить ее, и она рассказала о себе; оказалось, что она вовсе не новичок в шоу-бизнесе или, по крайней мере, в одной из его областей. Ее отец и мать работали в мюзик-холлах, и она с сестрой тоже. Она даже сделала вид, что шокирована – как это я не слышал о «Сказочных сестрах». Танцевали и немножко пели под микрофон, «только, по правде, мы ни фига не умели, понимаете, по правде, просто преступление, что нам за это даже деньги платили, – она фыркнула и состроила презрительную гримаску, – редко, по правде говоря». Я понял так, что в основном они работали летом, на морских курортах, с разъездными концертными труппами. Их антрепренер услышал про две маленькие роли в этом фильме, и их взяли. Я заключил, что взяли за вполне обычную плату, поскольку младшая из сестер все время крутилась под боком у продюсера, а я знал, что этот тип – всем известный старый козел. Время от времени она исподтишка бросала взгляды в нашу сторону – мы с Мириам стояли в другом конце зала. И у меня создалось впечатление, что обе они чисты и наивны несмотря на опытность.

Я решил, что смогу использовать Мириам, а может быть, и ее сестру; и даже подумал, что жаль будет не использовать этот голос, такой типичный (жареная картошка и уксус), гораздо шире, чем думалось поначалу. Режиссер получше мог добиться и игры получше. Она меня привлекала: у нее был хоть и самодельный, но определенного класса стиль; как выяснилось со временем, в том, что касается одежды и класса, значительно предвосхищавший будущую моду. Я сказал ей, что, возможно, в моем сценарии найдется роль и для нее, я ничего не гарантирую, но, может, мы как-нибудь встретимся за ленчем…

Ресницы ее затрепетали.

– Ага. А потом…

– Ну, я выбрал бы более окольный путь, если бы добивался этого.

– Более какой путь?

– Более прямой.

– А то! – фыркнула она и добавила: – Одну-то меня явиться вы ни за что не заманите.

– Возьмите телохранителей. Сколько душе угодно.

На самом деле особых уговоров не потребовалось. Компромисс по поводу провожатых был достигнут: будет присутствовать ее сестра. Звали ее Марджори, но Мириам называла ее Тянучкой. Пунктуальность, видимо, не была ее сильной чертой.

Впрочем, как выяснилось, она не была сильной чертой их обеих. На ленч они явились с опозданием, но без извинений. Обе явно были здесь неуместны, и обе чувствовали это: как только уселись, начали кусать губы и фыркать от смеха. Я понял, что такое не очень часто с ними случалось. Под тем – не таким уж фальшивым – предлогом, что для включения их в сценарий я должен больше знать об их жизни, я принялся вытягивать из них их историю. Они постепенно оттаивали. Для того мира, в котором они теперь обретались, они обладали поистине восхитительным отсутствием застенчивости. Все происходившее было для них игрой, забавой, над ними подшучивали – и они подшучивали в ответ. Очень скоро я почувствовал себя чуть ли не в роли дядюшки, развлекающего двух школьниц. Все доставляло им неимоверное удовольствие – и еда, и вино, и люди вокруг, и количество потраченных денег. Им тоже любопытно было побольше узнать обо мне. Я заговорил о Голливуде и обронил несколько знаменитых имен, так как знал, что им хотелось услышать эти имена; потом говорил им о кинобизнесе – более честно, чем они привыкли слышать. Я ничего определенного им не обещал. Младшая из сестер, Марджори Тянучка, которая была, пожалуй, миловиднее Мириам, была и менее разговорчива, чем она: чуть суше или, может быть, чуть более неприязненна… во всяком случае больше настороже, чем сестра, как будто это она была старшей. Ей было девятнадцать. Мириам – на год больше.

Должно быть, они заранее договорились о каком-то сигнале. Чуть слишком неожиданно Тянучка поднялась из-за стола:

– Извиняюсь. Мне на свидание надо.

Когда она ушла, я спросил – с кем? Мириам пожала плечами:

– А я почем знаю? С парнем каким-нибудь. Я предположил, что с продюсером.

– Не-а. С ним только по ночам.

– Я вчерне набросал сцену. Хотите, поедем, вы ее прочтете?

– Ага, лады. Только обещайте не смеяться.

Теперь уже не было подозрительности. Только подобающая случаю скромность, и мне большого труда стоило удержаться от улыбки.

В такси, по дороге домой, вспомнив, о чем я говорил, она вдруг спохватилась:

– По-честному, не надо мне заливать. Я всякого повидала.

– А я вовсе не шутил насчет картины.

– Да знаю я. – Она опять фыркнула. – Проверила про вас.

– Вот и молодец.

– На просмотре не разобрала, вы кто – просто трепач или, может, глаз на меня положили.

– Ну а теперь?

– А теперь ясно, нет разве? И вы теперь знаете, что мы, по правде-то, обыкновенные дуры.

Но сказано это было лукаво, а ее усмешка говорила, что не такие уж они дуры, после чего нормальный диалог уже был невозможен.

Так оно и завязалось. Мы все же некоторое время попритворялись, что читаем сцену, – у нее не очень-то получалось, но к тому времени мысли у обоих были заняты вовсе не сценарием. Когда дело дошло до дела, она выскользнула из одежды и оказалась в постели раньше меня; и в постели в ней обнаружилась та же мешанина противоположных черт, что и раньше. Каким-то образом она ухитрялась быть одновременно нежно-стыдливой и далеко не несведущей в сексе; застенчивой и пытливой, холодной и страстной; понимающей, что она хороша в постели, и в то же время слегка озадаченной: с чего это я вдруг взял на себя труд быть с ней?

Была допущена лишь одна фальшивая нота. Мы еще лежали в постели, когда она спросила:

– Ну, теперь мне что, катиться отсюда?

– А ты хочешь уйти?

– Нет, если ты не хочешь.

И я принялся ее изучать – «занялся разысканиями». И она, и Тянучка – обе формально жили с родителями в доме, который назывался – или, во всяком случае, я так воспринимал их произношение – «Огромный угорь». Жить там они не хотели: вечные скандалы, не столько из-за пуританских взглядов родителей-кокни («понимаешь, они сами-то не больно святые, по всему судить, так мой предок не дурак был гульнуть в свое время, подонок был из подонков, слов нет»), сколько из чисто профессиональных опасений. Родители все еще исполняли свой номер, что-то вроде комического речитатива с песнями, в старом стиле; номер назывался «Король и королева в жемчугах», раньше в нем участвовали и обе девушки. Мириам считала, что дело тут в какой-то ревности, зависти: «Потому они видют, мы сами свою жизнь строим». Ну и глупо с их стороны – она познакомилась с «правдой жизни» уже в пятнадцать, а они все знали про это, и кто он, и что, и ни фига не могли сделать… Он был акробат, из той же концертной труппы. «А я втюрилась до смерти, понимаешь, по правде, проходу бедолаге не давала – куда ему деваться? Ну мамаша моя хотела его в суд, да только я сказала, что скажу там – это все я сама. Ну ты ж понимаешь, если б он… а только справедливость должна же быть, верно?» Парней с тех пор хватало, только ни с кем она долго не могла быть: она вроде бы переросла уже этот «Укромный угол», его обитателей и посетителей. А сестра?