– Ох Господи ты Боже мой! Ну честно… он такой извращенец старый… Я ему, видишь, тоже по душе пришлась. Понимаешь, да?

– Догадываюсь.

– А я ему – да пропади ты пропадом. Жалко – не пропал.

Мгновение спустя она спросила – тон был вполне деловой,

равнодушно-любознательный:

– Ну а я – как, нормально? Тебе нравится?

Я на деле доказал, что нравится. Потом мы недолго поспали, и наступил вечер – половина седьмого. Сценарий у меня шел с опережением графика. Мы решили, что она проведет у меня и ночь, и отправились в кино, а потом поужинать. Когда вернулись, она позвонила в «Угол» – родителям, разговор был предельно кратким. Она не придет; у нее все прекрасно. «С другом. Я знаю, что делаю, ма. Ну, она… это ж ее дела, не мои, верно?» Она положила трубку и повернула ко мне опечаленную физиономию.

Назавтра она – по моему приглашению – переехала ко мне. Я к тому времени уже понял, что жизнь с ней будет простой и легкой; в этом смысле я, конечно, ее использовал: я не разрешал ей вмешиваться в мои дела, мешать мне работать; думаю, я обращался с ней как с любимым зверьком, которого надо кормить, ласкать, одевать, немножко чему-то учить, но которому вовсе не обязательно отдавать всю свою душу и все свое внимание. Она была из тех молодых женщин, что отличаются одновременно сообразительностью и абсолютным незнанием очень многих вещей; к тому же она обладала великолепным защитным механизмом – подозрительностью ко всякому превосходящему знанию. Читать было ей не по силам, хотя время от времени она пыталась это делать. Но я очень скоро обнаружил, что она была по-своему умна и имела собственные суждения о том, что касалось каких-то иных вещей: одежды, еды, фильмов, которые мы с ней смотрели, даже выставок. Кое-что из того, что знала она, перепадало и мне, особенно это касается фильмов. Одним из глупейших качеств создателей коммерческого кино я считаю их полное незнание того, как работает сознание рядового кинозрителя. Никакие предварительные просмотры, никакой анализ зрительских реакций не стоят и получаса потраченного времени по сравнению с тем, что узнаешь по собственному опыту; даже сегодня, если мне кажется, что я заношусь выше зрительских голов, я пытаюсь увидеть свой фильм глазами Мириам. Она обожала сентиментальность и зрелищность. Но я сводил ее посмотреть несколько классических лент, и на современные серьезные фильмы, какие там шли, тоже сводил. Поначалу она презрительно фыркала и сопротивлялась, но очень скоро оценила высокое качество игры и режиссуры – думаю, не только для того, чтобы доставить мне удовольствие.

Забегу немного вперед: на самом деле надо бы говорить не «она», а «они». Мириам делала кое-какие нехитрые покупки и элементарную домашнюю работу, но ей как-то нужно было заполнить то свободное время, что у нее оставалось, пока я был занят; очень скоро она стала днем уходить из дома одна… Повидать родителей, сестру – во всяком случае, так она говорила; иногда просто «забегала в киношку». Только один раз она вдруг не явилась ночевать. Но позвонила: она у «своей ма», предок совсем офонарел, напился и ведет себя как свинья, ей надо остаться на ночь. Она вернулась на следующий день, поздно вечером. Я был рад ей, ее болтовне; она пересказала мне весь тот ужасный вечер в деталях. Через несколько дней она вернулась домой, как ожидалось, но не одна. На этот раз с ней была ее сестра. Тянучка – видимо, под непреодолимым нажимом сестры – отказалась от идеи пробиться в кинозвезды посредством ночных утех и ушла от продюсера. Она выглядела совершенно несчастной и была вроде бы потрясена; к тому же она явно сознавала – и это было даже трогательно, – что я не держу приюта для бездомных и заблудших. Это только на одну ночь, она просто не сможет сегодня выдержать тарарам, который ждет ее дома. У меня две комнаты были свободны, так что найти причину для отказа было непросто; кроме того, я чувствовал, что, даже если Мириам и удовлетворяет ее смиренная роль, мне следует еще чем-то вознаградить ее помимо общения в часы досуга и периодических выдач «на мелкие расходы». Мы остались дома, они принялись готовить ужин, выказав при этом больше радости, чем умения. Я слышал, как они тихонько переговариваются в кухне, и это почему-то доставляло мне удовольствие; мне приятны были их обыденность, их сестринская привязанность друг к другу, какая-то застенчивость во время еды, постоянная готовность похихикать – все точно так, как было во время нашей первой встречи за ленчем; а потом наедине с Мириам, в постели, я выслушал все ее опасения и огорчения: я наверняка чувствую, что они мною пользуются, что «наваливают» на меня свои проблемы. Она рассказала мне еще кое-что о родном доме и родителях. Главным образом она говорила об отце: он был из тех отвратительных шутов, что на подмостках и в пабе демонстрируют сплошное добродушие и веселость, а дома мрачны, тиранят своих домашних, и первый аргумент у них – кулак; хуже того, когда Мириам и Марджори были девчонками, он пытался «всякие там вещи» делать… «Честно, Дэн, я прям и сказать тебе не могу… только он же всегда под мухой был…» Потом добавила застенчиво: «Ну, я хочу сказать, он не это самое… ну ты ж понимаешь… он только… ты же понял, да?»

– Но все это в прошлом?

– А как же. Это все когда мы малявки были. А только ведь такое не забывается никогда. – Она помолчала, потом снова зашептала в темноте: – А самое-то страшное, он вроде бы и не знал, как по-другому-то показать, что он взаправду наш отец. С тех пор он и знать нас не желает. Вроде это наша ма одна виновата, что мы вообче на свете есть. Такой он подонок подлый, ты и представить не можешь. Мне заткнуться?

– Нет-нет. Рассказывай.

– К примеру, месяц тому, я дома была, пошла вытащить его из пивнухи – обед же воскресный дома был. Ну, знаешь, он прям меня обхаживал, всем выпивку поставил, показывал меня всем, как я вроде бы всем дочерям дочь, любому отцу только и мечтать. Ну только мы из паба вышли, он… ох Господи, ну ты понимаешь… Ни с того ни с сего давай обзываться: и меня, и Марджори… всеми гребаными словами, какие только на свете есть. Прах его возьми. Иногда прям руки чешутся – так бы и прикончила… Честно. А наша ма… как он с ней-то обращается! Ты и представить не можешь.

Но я мог. И прекрасно представлял себе, за всеми ее – не столь уж многими – умолчаниями; и даже стал осознавать то странное, прямо-таки благородное чувство пролетарской ответственности, заставлявшее двух сестер принять сторону матери и, хотя бы морально, поддерживать ее. Они показали мне любительский снимок: женщина едва за сорок, волосы гладко зачесаны назад, лицо чуть цыганское, но уже изможденное, хоть и улыбающееся, – лицо раньше времени смирившегося человека. Дочери уговаривали ее уйти, но тут им пришлось столкнуться с еще одной разновидностью мученичества. Ведь существует их номер; и потом – что станется со «старым паршивцем», если все его бросят? Передо мной встали ист-эндские Микены 206 , деяния непреодолимого рока; вполне тривиальные – куда денешься, но оттого не менее реальные. В тот вечер, лежа рядом с Мириам, продолжавшей свои нескончаемые рассказы, я понял, что не просто подобрал на улице очаровательную дворняжку, но связал себя с существом, которому не должен причинить боль. Наутро я сказал Марджори, что она может оставаться с нами, пока не почувствует себя в силах выдержать то, что ждет ее дома: злобу Лая 207 прежде всего. Ее застенчивость оказалась в общем-то скорее иллюзорной, в большей степени порождением былой ненадежности положения, чем внутренне присущим ей свойством. Мириам стремилась командовать сестрой, и у них установились – или всегда существовали, а теперь не было необходимости это скрывать – несентиментально добрые отношения постоянной легкой перебранки. Формировалось и что-то вроде моих отношений с Мириам: какая-то часть моих суждений, информации, услышанной от меня старшей сестрой, передавалась младшей, иногда в значительно более заносчивой и назидательной форме. Выступать в роли третейского судьи мне было вовсе не трудно. Их стычки меня забавляли, тем более что сестры никогда не ссорились всерьез. Пару раз они соединенными силами выступили против меня. Но все чаще и чаще я убеждался, что я для них и оракул, и энциклопедия, и мишень для насмешек одновременно. Почему это я не верю в Бога и в жизнь после смерти, зачем я голосую за лейбористов, что такое экспрессионизм, почему я не люблю рыбу с жареной картошкой… А в один прекрасный день они обнаружили, что я никогда не был на собачьих бегах. В результате меня затащили в Харингэй, и я проиграл – или, вернее, они за меня проиграли – сколько-то денег; при этом я по-дурацки чувствовал себя сутенером на отдыхе; и все же это доставляло мне удовольствие. Визг и всхлипы сестер, когда их «точный верняк» снова и снова проигрывал гонку, их возбужденная болтовня на обратном пути… а ночью – нежно прижавшееся ко мне юное тело Мириам.