Меня раздражал этот постоянный и вкрадчивый, словно плеск волны о скалу, повтор моего, ко мне же обращенного, имени, и Барни, должно быть, почувствовал это.

– Может, даже лучше, чем ты, – сказал он. – Под всем этим дерьмом.

– Да милый ты мой, меня вовсе не тревожит, какой ты на самом деле. Меня тревожит, что будет с ней.

– Ты вроде бы не сомневаешься, что от меня ей только вред.

Принесли вино. Он нетерпеливо попробовал его и одобрил.

Вино разлили по бокалам, бутылку опустили в ведерко со льдом. Я решил двинуть в ход слона:

– Тебе, разумеется, известно, что я недавно завел себе подружку чуть старше Каро. Так что, Барни, у меня и самого рыльце в пушку. Только тебе меня на этом не подловить. Я четко знаю, что нас-то с тобой эти девчонки любят вовсе не за молодость и не за голубые глаза. В этих отношениях есть что-то нездоровое. Во всяком случае, с их стороны.

– Вряд ли у них не было выбора, а?

– Ла не в этом дело.

Обоим не хотелось быть услышанными за соседними столиками, так что эта часть беседы велась словно бы двумя заговорщиками.

– Ты забываешь, что у меня большой опыт по части нездоровых отношений: всю чертову жизнь только этим и занимаюсь.

– Семейную жизнь? Барни глубоко вздохнул:

– Некоторые так это и называют. Я расправлялся с лососиной.

– Но ведь что-то помогало эту семью сохранить?

– Банальная смесь садизма и мазохизма. В удачных пропорциях.

– Да брось ты. Он помолчал.

– Тебе крупно повезло, Дэн. Ты сумел всего этого избежать.

– Чего «этого»?

– Когда устаешь ненавидеть, живешь по инерции. Когда оба так часто, образно говоря, трахали друг друга в зад, что это стало привычным образом жизни. – Я ничего не ответил, и он сделал еще одну попытку объяснить – чуть более честно: – Из-за детей. Ты же понимаешь. Она хотя бы никогда не пыталась на них отыграться. Мы с ней вроде сделку заключили. Плата за позволение идти своим собственным греховным путем. Да я, в общем, не жалуюсь.

– Я забыл, сколько твоему младшему?

– Двенадцать. Так что я пока не вполне свободен, если ты это имеешь в виду. – Он бросил на меня взгляд исподтишка. – Я все это объяснил Каро. Может, это и смешно, но раз Маргарет требует неукоснительного выполнения сделки, я не думаю, что смог бы натянуть ей нос.

Абсурд какой-то: теперь он пытался отстоять свою честь – честь подонка!

– Я не испытываю ни малейшего желания, чтобы в отношении Каро ты вдруг поступил «как честный человек».

– Ни минуты в этом не сомневался, мой милый. Просто пытался обрисовать ситуацию.

– Жена твоя в курсе?

– Эта сторона моей жизни – мое личное дело. Один из пунктов договора. – Он оглядел зал и откинулся на спинку Дивана: решил пожертвовать еще несколько фигур. – В Оксфорде интеллектуальные бабы мне просто в печенки въелись. А тебе я завидовал. Всей твоей компании. Так никогда и не смог с вами компанию водить. С Маргарет связался вроде как бы из чувства протеста. Булю бы и вправду поверил, что с умными – скука смертная. А на самом-то деле мне их вот как не хватало. Отец-то мой был железнодорожник, не знаю, ты помнишь или нет.

– Смутно.

На самом деле я это помнил. Барни довольно некстати упомянул об этом в одном из виденных мною телеинтервью.

– Вся эта методистская галиматья. Отпечаток накладывает на всю твою жизнь. Миф о миленькой маленькой женщине. – Он тихонько фыркнул. – Только я не усвоил оборотной стороны притчи: мужчина тоже должен быть таким же миленьким и маленьким.

Я доел лососину и тоже откинулся на спинку дивана. Как и он, принялся рассматривать переполненный зал.

– Вряд ли Каро привлекла тебя своим интеллектом.

– Интеллектуалок у меня с тех пор было предостаточно. Сплошные извилины, серое вещество. – Он помолчал. – Не хочу, чтобы это прозвучало обидно, но, Боже ты мой, как все мы вечно ноем, вечно недовольны своими детьми. А Каро вовсе не дурочка. Ну хорошо, ты разочарован, что она не могла бы вытянуть университет. Но у нее же просто дар Божий – как она в людях разбирается. Кто чего стоит – сразу вычислит. Без калькулятора.

– Рад слышать.

Радости в моем голосе не было, и он опять помолчал.

– Не знаю, она тебе говорила или нет, только поначалу она совсем растерялась тут, в конторе. Мне хотелось помочь ей разобраться, почву под ногами обрести. – Я молча ждал. – Знаешь, я никогда не любил играть в эти редакционные игры а la Флит-стрит: droit-du-seigneur 211 и всякое такое. Все получилось совершенно иначе. Хочу, чтобы ты поверил. Я… я тоже был захвачен врасплох. Прекрасно понимаю, как все это выглядит… на первый взгляд. – Он искоса посмотрел на меня, пытаясь понять, какой сейчас у меня взгляд. – Прекрасно понимаю, что тебе все это нужно как дырка в голове. Но мои отношения с Каро… Она мне очень много дает, Дэн. Надеюсь, что и мне, в свою очередь, удается кое-что дать ей. А я-то, между прочим, считал, что все это давным-давно во мне умерло. Ему опять пришлось прервать свою речь: подали заказанную нами дуврскую камбалу, разложили по тарелкам.

– Ну лишь бы ты не стремился распространить свое «право владения» на всю ее оставшуюся жизнь.

– Ты ведь сам сказал – мы с тобой вроде бы в одной лодке. Попробуй хотя бы поверить, что я пусть и в меньшей степени, но способен испытывать те же чувства, что и ты. – В голосе его зазвучали более резкие ноты.

– Ладно, Барни.

– Да дело даже не в этом. Только бы до тебя дошло, что я считаю – она потрясающая девочка, она дала мне такое счастье! Меньше всего я хотел бы причинить ей боль. Пойми ты: я не приставал к ней. Это произошло неожиданно, как гром с ясного неба. Это – обоюдное.

Против собственной воли я почувствовал: то, что он пытается сказать, – правда, хотя бы в том, что касается неожиданности происшедшего. Возможно, в глубине его существа, под маской закаленного циника, всегда крылась какая-то аномалия, нечто атавистическое… Я понимал, что прочность его брака, должно быть, объясняется чем-то более глубоким, чем «сделка» и «договор», как бы пренебрежительно он ни говорил об этом. И здесь между нами тоже можно было провести параллель: он вырос в религиозной методистской семье, я – в англиканской. Мы оба восстали против нашего воспитания, оба хранили в глубине души неизбывное чувство вины, от которого не могли избавить ни доводы логики, ни здравый смысл; теперь я испытывал неловкость, словно оказался в одной камере – и по обвинению в одном и том же преступлении – с человеком, который во всех других отношениях для меня совершенно неприемлем. Я взялся за нож и вилку.

– Может, на этом и покончим?

– А что, Каро предложила какой-то другой выход?

– Нет. – Я принялся расчленять камбалу.

– Спасибо, что согласился прийти. Представляю, как тебе этого не хотелось.

– Противно выступать в роли викторианского папаши. В нашей с тобой ситуации это абсурдно вдвойне.

– А все милые Эвмениды 212 отечественного производства.

– Что ж, можно и так сказать.

Он все курил, потягивал из бокала вино, равнодушно ковырял вилкой еду в своей тарелке, но пристально следил, как опустошается моя.

– Она просто в ужасе, что заставляет тебя страдать, ты это знаешь?

– Ничего, выдержу, лишь бы ей было хорошо. Иначе к этому относиться я просто права не имею. Пытался ей это объяснить.

Тут я почувствовал, что он хотел бы продолжить разговор, а тогда пришлось бы говорить о том, как Каро относится к Нэлл, ко мне самому… Возможно, он догадался, что я этого не допущу.

– Ну, как камбала?

– Замечательно вкусно.

– Они тут стараются. О многих других местах этого сегодня не скажешь.

Он взялся за еду, и мы принялись обсуждать американские рестораны, оставив Каро за скобками: матч должным образом свелся к ничьей. Я был подавлен, втайне сердит на самого себя – не смог как следует обозлиться, слишком твердо держался решения не дать ему возможности атаковать, обсуждать мои отцовские качества. Кроме того, я вдруг увидел себя на месте отца Дженни: Дженни была поздним и самым младшим ребенком в семье; обоим ее родителям – отец работал врачом в Чешире – было теперь за шестьдесят. Правда, мы с ней никогда на эту тему всерьез не говорили. Родители знали о наших отношениях; Дженни уверяла, что они достаточно широко мыслят, хотят, чтобы она сама строила свою жизнь…