Кто-то задержался у нашего столика, направляясь к выходу из зала: еще одно лицо с телеэкрана, хотя хозяин этого лица был более известен как фельетонист. Утром я как раз прочел одно из его творений, полное сарказма; язвительность была его фирменным знаком, но и причиной провала. Слишком долго и слишком часто он разыгрывал клоунаду, чтобы теперь его saeva indignatio 213 можно было принимать всерьез. Я был ему представлен, последовал небольшой обмен колкостями между ним и Барни – иным, гораздо более реальным Барни-профессионалом: всегда настороже, всегда в боевой форме, с опущенным забралом. Было ясно, что он собирается интервьюировать фельетониста в одной из своих ближайших телепрограмм: фехтовали они в основном на эту тему. Когда тот ушел, Барни спросил, что я о нем думаю. Я ответил, что вроде бы он уже израсходовал свой ресурс: потенциальный Юний 214 , распродавший свой дар по мелочам.

– Хочу как следует потрясти его на эту тему.

– Не предупредив заранее?

– Он знает, что достаточно хорош, чтобы ожидать вопроса, почему он не стремится быть еще лучше, – сухо отозвался Барни. Потом пожал плечами: – Впрочем, откуда взяться Юнию в культуре, отвыкшей читать?

– Но ему не так уж худо в этой культуре живется?

– Еще бы. – В его голосе снова зазвучала сухая ирония: – Ведь это – лучшее, что мы имеем.

Я усмехнулся и тут же подумал: эта только что обретенная Барни манера снижать образ, как снижает образ негодного премьер-министра завистливый соперник, не есть ли типичнейшая английская манера послевоенных лет? Не это ли кроется за всеми нашими рассуждениями, в святая святых нашей политики? Во всех наших неудачах виноваты не столько люди, сколько климат; не столько члены сообщества, сколько сама среда, и особенно та, в которой обретались мы сами; именно сегодня и именно эту среду и следовало винить более всего. В этом зале, за столиками, другие люди, так похожие на нас – и действительно казалось, хотя это, несомненно, было лишь поверхностным впечатлением, что здесь не было лиц моложе или старше наших, – другие, такие же немолодые люди подгоняли, подталкивали друг друга, понуждая принять решение или готовясь вот так же подгонять и подталкивать весь мир за этими стенами, в предательском единении чиновников от журналистики.

Дэн понимал, что не вправе судить со стороны, поскольку коммерческое кино тоже манипулирует массовой аудиторией, как и средства массовой информации; и все же он испытывал тошноту. Скольких выпускников Оксфордского университета засосал этот мир, искушая иллюзией власти: одни ушли в политику, другие – на телевидение или на Флит-стрит, стали винтиками в информационной машине, задушив в себе все прежние убеждения ради карьеры, ради доходов газетного магната. Барни все говорил; теперь он упомянул одного их сокурсника, который снимал комнату в том же доме, что и они, и был значительно левее их всех по своим взглядам: последние пятнадцать лет он провел в империи Бивербрука… 215 но в душе остался социалистом, утверждал Барни. Дэн прекрасно его помнил – этакий персонаж из Оруэлла 216 , аскетичный и саркастический юноша, «третий лишний», презиравший и Дэна, и Барни. Меж собой они звали его «крупский любимчик», столько радости доставлял он их домохозяйке. Все дело в том, какое купе удается занять, пояснил Барни.

– Единственная компания, в которой следует получать полную ставку, если хочешь остаться на Флит-стрит, это Объединенная ассоциация шизофреников.

– Но он же никогда не разделял взглядов «Бивербрук пресс».

– Он все еще считает, что ему удается донести до читателя свои идеи.

– На их бумаге?

– Очень просто. Надо только убедить себя, что твои друзья-единомышленники уловят малейший нюанс, поймут, что ты хотел сказать, раздраконят вдоль и поперек и разнесут по всей округе. – Барни бросил на меня взгляд искоса. – И не надо недооценивать роль профессионализма. Я знаю одну газетку, где в курс подготовки завотделами в прошлом году включили анализ блестящих работ Геббельса тридцатых годов. Милый друг Геббельс!

– Знаешь, с меня, пожалуй, хватит.

– Может, у тебя сохранилось странное убеждение, что газеты покупают, чтобы информацию получить?

– А что, только чтобы развлечься?

– Даже и не для этого. Чтобы освободиться. От скучной необходимости самостоятельно мыслить.

– Так ты поэтому переключился?

– На телевидение? Да Бог его знает. Пети-мети – чтоб в кармане звенело. А может, неверное представление, что и я могу не хуже других карточные фокусы показывать. И давай взглянем правде в глаза, что есть – то есть. Убиваем двух зайцев одним махом – два клише одной ложью. – Он продолжал уже не так цинично, словно вдруг осознал, что опровергает тот образ, который пытался создать в разговоре о Каро. – Честно говоря, сегодня и выбора-то практически не остается, Дэн. Только Бог сможет вытащить беднягу, который не застолбит себе местечка на тесном телеэкране. Сам он наверх никогда не выберется.

Дэну и правда хотелось встать и уйти, когда они, беседуя, принялись за кофе; и все же эта старинная английская игра в прятки, когда, укрывшись за деревьями, судишь остальной мир со стороны, доставляла ему тайное удовольствие. Кроме всего прочего, разговор этот напомнил ему о презрении Джейн к «интеллигентам-приспособленцам». Ее сдержанная агрессивность показалась ему тогда наивной и довольно комичной, но теперь, под влиянием собственных предубеждений, он почувствовал, что ее взгляды гораздо ближе ему, чем он сам полагал. В предлагаемое Джейн лекарство от этой болезни он, разумеется, не верил, но с диагнозом склонен был согласиться. Когда придет пора писать историю этого времени, индустрия средств массовой информации окажется на скамье подсудимых. Соединительный канал между английской действительностью и осознанием этой действительности англичанами оказался роковым образом перекрыт. Можно спорить, утверждая, что это было неизбежно, предопределено факторами, не поддающимися человеческому контролю; что невозможно винить в этом ни один из слоев английского общества; что и сама массовая аудитория, допустившая возникновение этой дамбы и согласившаяся терпеть ее существование, достойна осуждения. Но Дэн представил себе тошнотворный сгусток из шаманствующих первосвященников от демагогии, редакторов и интервьюеров, критиков и фельетонистов, марионеточных персонажей и создателей рекламных репутаций, как бы воочию увидел всю эту единую газетно-телевизионную мафию, восседающую на огромной навозной куче из пустых слов и затертых образов и – несмотря на процветающее между ее членами соперничество и зависть – спаянную воедино общей решимостью сохранить свой статус и значение в созданной ею системе.

Его собственная дилемма, разумеется, была типичнейшей для двадцатого века – дилемма человека, этого одушевленного млекопитающего, вынужденного расплачиваться личной свободой за пренебрежение к злоупотреблению свободой общественной и оказавшегося несостоятельным должником. Он словно попал в ситуацию, когда приходится выбирать между двумя абсурдными лозунгами – «Лучше быть мертвым, чем красным» и «Свобода любой ценой лучше, чем несвобода», между вызывающим тошноту страхом и тошнотворным компромиссом. Будто чувствуешь, как раковые метастазы поражают самое сердце твоего мира, и все же предпочитаешь уступить болезни, только бы хирургическое вмешательство не уничтожило вместе с болезнью и этот главный, пожираемый ею орган – свободу.

Барни к этому моменту уже успел перейти к бренди. Ресторан постепенно пустел, но Дэн почему-то все сидел за столиком, главным образом слушал, избегая спора и лишь изредка подавая реплики. Барни вернулся к собственным проблемам: никто теперь не умеет по-настоящему слушать, ничего не застревает в памяти, пятнадцатимиллионная аудитория практически сводится к нулю, скорость забывания уже почти равна скорости света: он получает такие письма… эти психи самых простых вещей не понимают из сказанного, а если понимают, то не так. Он даже ухитрился опять приплести к разговору Каро: он-де чувствует, что Каро – единственный человек «за много-много лет», кто по-настоящему его слышит и понимает, вот так расплачиваешься за роль путеводной звезды для кретинов и козла отпущения для умников.